— Что скажете? — спросил Дюрранс.

Лейтенант Сатч понимал, что должен ответить. Ему страшно хотелось солгать — он достаточно знал стоявшего перед ним человека, чтобы быть уверенным — ложь сделает свое дело, Дюрранс вернется в Судан.

— Так что же?

Сатч посмотрел на небо, перевел взгляд на флаги. Гарри предвидел подобные сложности, он не хотел, чтобы Этни ждала. Сатч представил его, затерянного неведомо где под палящим солнцем, и сравнил с тем, кого видел перед собой, успешным офицером, отдыхающим в своем клубе. Он почувствовал желание рассказать всю правду, ответить на оба первых вопроса. Но Дюрранс снова безжалостно потребовал ответа.

— Ну?

— Нет, — с сожалением сказал Сатч. — Это не будет предательством.

И в тот же вечер Дюрранс сел на поезд в Холихед.

Ферма располагалась в миле от деревни, посреди дикой болотистой пустоши. Сад зарастал вереском, верховая тропа вела прямо к двери. С трех сторон ферму окружал амфитеатр холмов, так быстро менявшихся по велению времени года, что казалось, каждый день приносит новый оттенок цвета. На них не росло ни единого деревца, лишь мох и вереск среди гранитных камней, но выглядели они приветливо и уютно, и Дюрранс почти поверил, что они сменяют изумрудно-зеленые, пурпурные и красно-коричневые уборы намеренно, чтобы порадовать глаз девушки, которую приютили.

Дом смотрел на склон, спускающийся к бухте. Из окон открывался вид на редкие заросли, возделанные поля, выцветшие коттеджи, высокий лес на берегу и проблеск сверкающей воды с мечущимися над ней чайками. В полдень Дюрранс свернул вверх по тропе и сразу узнал дом — вместо приветствия из окон к нему плыла мелодия скрипки. Его рука сжала поводья, а душу вновь охватила надежда. Он задержал дыхание.

Он привязал лошадь и вошел в ворота. С виду бесформенный, как казарма, внутри дом был воплощением уюта. Комната, в которую провели Дюрранса, с начищенной медью, сияющими дубовыми панелями и широкими окнами, была яркой, как сам полдень. Дюранс представил ее зимним вечером, с закрытыми ставнями, красным огнем в очаге и стучащим в окно ветром, гуляющим по холмам.

Этни встретила его без малейших признаков удивления.

— Я знала, что вы приедете, — сказала она, сияя улыбкой.

Пожимая ее руку, Дюрранс удивил Этни, неожиданно засмеявшись. Она проследила за его взглядом к скрипке, лежавшей рядом с ней на столе — светлой, с отметиной в том месте, где заменили кусочек дерева, съеденный жучком.

— Это ваша, — сказала она. — Вы были в Египте, и я не могла отослать ее назад.

— Поэтому я и надеялся, что в конце концов вы ее примете.

— Как видите, приняла, — сказала Этни и, глядя ему прямо в глаза добавила: — некоторое время назад. Я нуждалась в подтверждении, что у меня есть настоящие друзья, и осязаемая вещь очень помогла. Я очень рада, что она у меня есть.

Дюрранс бережно, будто священный сосуд, взял в руки инструмент.

— Вы играли на ней? Может, увертюру Мелузины?

— Вы помните? — засмеялась она. — Да, играла, но только в последнее время. Я долго не прикасалась к скрипке, она говорила мне о столь многих вещах, которые хотелось забыть.

Она произнесла эти слова, как и все остальные, без всяких колебаний, не опуская глаз.

На следующий день Дюрранс перевез из Ратмаллана свой багаж и прогостил на ферме неделю. Но ни он, ни Этни не упоминали Гарри Фивершема, хотя проводили почти все время в обществе друг друга. Состояние Дермода Юстаса оказалось даже хуже, чем Дюрранс ожидал по описанию миссис Адер.

Его речь стала односложной, он высох, одежда висела мешком, и даже гнев куда-то испарился из глаз. Он стал домоседом и дремал у камина большую часть дня даже в июльскую жару. Он никуда не ходил, только в маленькую серую церковь в четверти мили от дома, и даже такая прогулка лишала его сил. Он стал дряхлым стариком, почти не узнаваемым, и его жесты и голос причиняли Дюррансу боль. Его колли, похоже, постарел за компанию, а может, из сострадания к хозяину.

Дюрранс и Этни проводили много времени вместе. Днем в любую погоду они гуляли по холмам, и она, раскрасневшись, с горящими глазами показывала ему свою землю, требуя от него восхищения. Вечерами она брала скрипку, и, как раньше, отворачивалась и заставляла струны говорить. Дюрранс наблюдал за движениями ее руки, отрешенностью на лице и прикидывал свои шансы. В отличие от лейтенанта Сатча, он не думал, что преуспеет. Тень Гарри Фивершема могла их разделить. Кроме того, он знал, что Этни легче других женщин может переносить бедность, он уже видел тому подтверждения.

Лишившись Леннон-хауса и земель, Этни все равно находилась среди своих. Люди по-прежнему с нетерпением ждали ее визитов, она оставалась здешней принцессой. С другой стороны, ей явно доставляла удовольствие его компания, и она заставляла его рассказывать о трехлетней службе в Египте. Ни одна деталь не казалась ей незначительной, и когда он говорил, ее глаза и улыбка все время ободряли. Дюрранс не понимал, чего она добивается. Возможно, никто бы не понял, если бы не знал, что произошло между Гарри Фивершемом и Этни. Дюрранс имел мужественный вид, и Этни хотела убедиться, что в нем живет столь же мужественный дух. Он был для нее потайным фонарем: возможно, внутри бушевало пламя, а может, там были лишь тьма и пустота, и она старалась отодвинуть заслонку, чтобы узнать наверняка.

В последний день она снова завела разговор о Египте. Они сидели на краю потока чистой черной воды, быстро сбегавшего с уступа на уступ через глубокие озерца в миниатюрное скалистое ущелье.

— Однажды я четыре дня ехал среди миражей, — сказал он. — Гладкие, как зеркало лагуны, окаймленные туманными деревьями — можно было завести верблюда почти по колено, прежде чем они растают и под ногами засверкает песок. Совершенно немыслимое сияние. Каждый камень танцует и дрожит как гелиограф, и ты видишь — да, видишь, — как по пустыне движется волна жара высотой по грудь, быстрая, как этот поток, только прозрачная. И так до тех пор, пока солнце не опустится до уровня глаз! Представьте, какие ночи за этим следуют — полнейшая тишина, прохладный ветер дует от горизонта до горизонта, а постель расстелена под звездным куполом. О, — воскликнул он, глубоко вздохнув, — эта страна завладевает тобой. Она — как Южный крест, на первый взгляд — четыре переоцененных звезды, но через неделю ты уже ищешь их и скучаешь, возвращаясь на север. — Он вдруг приподнялся и повернулся к Этни. — Знаете, я никогда не чувствую одиночества среди этих пустынных просторов. Напротив, я ощущаю близость к важным для меня вещам, и людям тоже.

Ее глаза сияли, губы улыбались. Он придвинулся ближе, и сел на траву, подобрав под себя ноги и опираясь на руку.

— Иногда я представлял вас там. Вам бы понравилось все, от подъема до рассвета, в темноте, до лагерного костра в ночи. Вы были бы там как дома. Так я думал, лежа ночами без сна и размышляя о том, что сталось с моими друзьями.

— И вы возвращаетесь туда? — спросила она.

Дюрранс ответил не сразу. Вокруг них ревел поток. Когда он заговорил, глядя на воду, в голосе не осталось и следа энтузиазма.

— В Вади-Хальфу. На два года. Предположительно.

Этни опустилась на колени рядом с ним.

— Я буду скучать, — сказала она.

Она сидела позади него, и между ними снова наступило молчание.

— О чем вы думаете?

— Что вам необязательно скучать, — сказал он и почувствовал, что она отстранилась. — Мое назначение в Вади-Хальфу... я могу сократить его срок. Может, могу даже избежать его. У меня еще осталась половина отпуска.

Она не ответила и не пошевелилась. Надежды Дюрранса пошатнулись — он знал, что неподвижность Этни выражает страдание так же ясно, как крик боли. Он повернулся к ней. Она подняла голову, губы ее улыбались, но в глазах застыла тревога. Дюрранс был обычным мужчиной и первым делом задумался, нет ли какого-то препятствия, не позволяющего ей дать согласие.