В памяти всплыла ночь, когда они только наладили распылитель, и отправляли в него привезенных, не дожидаясь утра. А фамилия брюнета была… нет, не вспомнить. Но левый эсер — точно!

А это могло означать… Что это могло означать, Богоробов сформулировать не мог. Вернее, мог, но уж больно страшно звучали слова «контрреволюционный заговор».

— Эй, студент! — негромко окликнул комендант Пухольского. Тот отмахнулся, продолжая тыкать пальцем в планшетку и что-то рассматривать на ней. — Раз уж я тебе всё, как на духу, то может, и ты мне объяснишь, что происходит? Откуда ты знаешь, когда я должен помереть, зачем ты нам свою аппаратину вместо верных трехлинеек подсунул, зачем бывшим студентом прикидывался?

— Ну, вообще-то, я бы лучше молча тебя обратно отправил, — задумчиво пробормотал Пухольский и поморщился. — Только ведь ты сдуру обратно в распылитель полезешь. Или к начальству с докладом побежишь. Так ведь?

Богоробов подумал и кивнул.

— Вот видишь. А это значит, что сектор пять-восемнадцать прикрыть придется. И возиться потом с корректировкой, утечку информации ликвидировать. Ужас! А нам нужно, чтобы до пятнадцатого мая следующего года все на твоем пункте оставалось, как есть. Две с половиной тысячи человек нужно ещё переправить.

— Так я и думал, — с удовлетворением произнес комендант. — Шпион ты! Контра недобитая! Смастерил машинку, и рад-радехонек, что чекистов обманул и буржуев от революционного возмездия уберег.

— Не одних буржуев, — пожал плечами Пухольский. — Вон ребята с третьей станции прямо сейчас принимают людей, расстрелянных деникинцами.

— Но тогда зачем?

— Не зачем, а почему, — отрезал Пухольский. — Думаешь, светлое будущее, за которое вы так рьяно боролись, становилось светлее оттого, что сотни тысяч, миллионы людей в муках погибали? Вы истребляли друг друга во имя каких-то идеалов, а нам расхлёбывать пришлось. Каждое убийство, каждая казнь, каждая сгубленная кем-то жизнь — черное пятно на ментальном поле планеты. Изувечили, его, как могли. Хотя, что ты понимаешь в ментальном поле… Короче, загнали вы нас в тупик.

— Кого это — вас? — злобно поинтересовался Богоробов, оглядываясь.

— Потомков! — одновременно с ним разозлился Пухольский. — Тех, кто вслед за вами приходил в мир, больной прошлой ненавистью и страданиями! А ведь ещё после вашего красного террора сколько было…

— Чего было?

— Узнаешь. Позже. Изменить прошлое нельзя. Вернее, можно, но доказано — это ещё больше навредит будущему. Но если нельзя избежать массовых убийств в прошлом, то тех, кто погибал, спасти можно.

— Всех? — Богоробов вспомнил порубленных белоказаками мальчишек из отряда Никольцева, расстрелянных рабочих в Самаре, и задумался.

— Именно, что всех. Без классовых и идеологических различий, без разделения на жертв и палачей, всех. Так что наследство нам от вас досталось… Вы мечтали, что мы будем жить, как у Христа за пазухой, на Марсе яблони разводить и по выходным на машине времени путешествовать ко двору короля Артура. А нам пришлось практически все планетарные ресурсы употребить на спасение людей. Те же машины времени, — он махнул рукой в сторону торчащего посреди поляны распылителя. — Видел бы ты, какими наши миссионеры возвращаются из Бабьего Яра или Пирл-Харбора… Но если мы можем это делать, то будем спасать.

Пухольский замолчал, мрачно уставившись на кустик одуванчиков у своих ног. Вдалеке звенел детский смех.

Богоробов тоже молчал. Потом глухо спросил:

— Какой тут у вас нынче год?

И услышал: — Две тысячи четыреста шестьдесят третий.

— И коммунизма на Земле нет?

— Нет, и никогда не было. Ни на Земле, ни тут.

— А это — не Земля? — Богоробов поднял глаза к небу, в синеве которого плыли забавные барашки облаков и летала то ли большая птица, то ли аэроплан.

— Это — Альтер-Земля, — коротко ответил Пухольский. — Альтер-Земля с альтер-историей.

— Понятно, — ответил Богоробов, хотя мало что понял. Но впервые в жизни он вдруг ощутил, что у него есть сердце. Оно вдруг заныло, словно сдавленное чужими холодными пальцами, и стало медленно падать вниз. К горлу подступила тошнота. Пухольский посмотрел на него встревожено, но ничего не сказал. Помолчали.

— И что мне теперь делать? — наконец спросил Богоробов.

— Да то же, что и раньше. Вернешься в своё время, и всё пойдет по-прежнему.

— А если всё-таки Кривцову доложу?

— А кто тебе поверит? Решат, что после контузии галлюцинациями страдаешь, — Пухольский криво улыбнулся. — Был у нас случай… Впрочем, неважно.

Раздалось тихое треньканье, наподобие телефонного звонка. Пухольский глянул на планшетку, что-то нажал на ней.

— Мне пора? — комендант старался, чтобы его голос звучал спокойно, и не смотрел по сторонам.

— Да, пора уже. Переход уже свободен.

Богоробов, сутулясь и хромая больше обычного, пошел к распылителю, чувствуя, как внутри вместо сердца гулко бухает пустота.

— И не дури там, — в голосе Пухольского не чувствовалось уверенности. — Тебе жить положено, товарищ Богоробов!

Но когда комендант встал на черный кружок и закрыл глаза, то понял, что жить ему оказалось абсолютно незачем. Захотелось разлететься на эти самые молекулы, исчезнуть, только чтобы не знать того, что узнал.

Подвал встретил его гулкой тишиной. На столе белел лист с исчерканным карандашом списком, значит, уже отправили сегодня очередную партию контры… Богоробов равнодушно пожал плечами и прямо из подвала вышел во двор, дверь была только притворена. Посидел в кустах, тупо рассматривая осыпающиеся жухлые листья. Не хотелось, чтобы его нашли тут, как бездомную собаку. Поэтому прошел в кабинет и достал верный маузер.

— Больно было? — зачем-то спросил Игнат.

— Ударило сильно. — Богоробов подумал. — А боли почти не было. Но я сразу же опять там оказался. Не понял, как, но живой. Там, кроме Пухольского в этот раз ещё двое было. Они мне долго объясняли, что машина сделана так, чтобы при переходе живых из мертвых восстанавливать. В течение трех дней это можно. И опять про эти молекулы, про какую-то память ихнюю… Суетились, ругались. Я сказал, чтобы отстали, и — обратно. А тут снова ты, Пирогов. Умереть спокойно не дашь!

В третий раз у распылителя Богоробова встретила уже почти толпа, человек шесть, все злые и усталые. Был поздний вечер, и разговаривать с ним долго не стали. Пухольский обозвал неврастеником и отобрал маузер. Комендант не знал, кто такой неврастеник, но обиделся. Навалилась жуткая усталость, и хотелось одного: чтобы его оставили в покое, и дали, если не умереть, то хотя бы поспать. Да ещё он где-то потерял папиросы, а курить хотелось просто зверски.

— На, — Игнат достал из кармана портсигар. — Ты его в кабинете обронил.

— Ну и что мне теперь делать? — спустя несколько минут спросил Богоробов. Игнат ладонью разогнал клубы табачного дыма и пожал плечами.

— Шел бы ты домой, товарищ комендант. Наталья твоя изревелась вся, да и ты на ногах еле стоишь. Стреляться тебе все равно стало не из чего, свой наган я тебе для этих целей не дам. Так что ступай, поспи. Утро вечера…

— Ладно, пойду я, пожалуй… — Богоробов резко встал и, не глядя на Игната, зашагал по коридору.

Тот проводил его взглядом, откинулся на спинку дивана и пробормотал:

— Всё это был лишь сон, приснившийся нам обоим. И ты, товарищ Богоробов, ошибаешься, если думаешь, что завтра я расскажу тебе свою половину. Мне сны вообще не снятся. Никогда.

Игнату показалось, что одна из теней в углу обрела острые черты лица Сигизмунда Яновича Пухольского и ехидно улыбнулась ему. Но вместо того, чтобы вглядываться в переменчивые игры света и темноты, Игнат поднял с пола испачканную кровью синюю тряпку и понес её во двор, прятать под гнилые доски.

Наступало самое глухое ночное время.

До стука в ворота ещё можно было поспать.