Когда наступила ночь, свадьба закончилась, и новобрачные ушли в свою спальню, только один человек в Нортридже был более пьян, чем Джек Фитцпатрик. Молодой Форбс Даррент напился, впервые почувствовав, что значит разбитое сердце.

Элай бережно уложил ее на кровать, затем разделся и встал на колени. Его сильные руки медленно скользили по обнаженным бедрам Бонни, поглаживая и лаская их. Он ласкал ее груди, стройную талию и атласный живот с таким восхищенным изумлением, словно видел все это впервые, а не занимался с ней любовью тысячу раз в самых неожиданных, порой совсем неподходящих местах.

– О, Бонни, – вырвалось у него, когда он раздвинул ее колени и взял за талию, – как ты нужна мне… как я хочу тебя….

Бонни знала, что скоро испытает наслаждение, но как она перенесет его после столь долгого ожидания? Она прошептала слова, которые, наверное, уже не сорвутся с ее губ:

– Я твоя, Элай. Возьми меня…

«…блистательная маленькая война…»

Спокейн, окруженный пшеничными полями, остался далеко позади. Паровоз с шумом тащил вагоны вдоль берега бурной реки Колумбии, поднимаясь все выше, к восточной части штата Вашингтон.

Усталая от дороги, перепачканная паровозной сажей, Бонни Мак Катчен впала в отчаяние. Ее темные волосы спутались и промокли от пота, от одежды несло табаком и паровозной гарью. Дорожный костюм из голубого сукна и накидка, отороченная черным бисером, измялись, а шляпа запылилась. Сквозь грязное окно вагона Бонни видела, как быстро несутся воды реки. Беря начало высоко в горах Канады, Колумбия пересекает территорию Вашингтона и на протяжении трехсот миль образует естественную границу между этим штатом и Орегоном.

До того, как здесь проложили железную дорогу, опасную реку с ее порогами, перекатами и водоворотами отважно бороздили пароходы, но теперь, в 1898 году, эти большие суда отошли в прошлое. Мощная река, не укрощенная человеком, с ревом несла в океан огромные массы воды.

Бонни вздохнула. Мистер Теодор Рузвельт, частый гость за их столом в Нью-Йорке, всегда утверждал, что нация должна уделять больше внимания защите рек и сохранять девственные земли. Такие ресурсы, настаивал Рузвельт, пока еще богатые и многочисленные, нельзя считать неисчерпаемыми. Бонни не возражала ему, однако сейчас, когда поезд безжалостно увозил ее оттого, что было для нее дороже всего в жизни, воспоминания о Рузвельте вызвали у нее раздражение.

Если бы не его радикальные взгляды на события в Испании, ей, возможно, не пришлось бы покинуть Нью-Йорк, а Элаю – отправиться воевать на Кубу.

Газеты писали, что там, на покрытых джунглями островах, где тучами летают москиты, испанцы творят неслыханные злодеяния над «простодушными» туземцами. Бонни попыталась успокоиться. Пока она не возьмет себя в руки, ей не следует думать ни о Кубе, ни о том, где теперь Элай.

Чтобы отвлечься. Бонни стала украдкой разглядывать пассажиров. По другую сторону прохода сидел мужчина, уткнувшись в помятую и, видимо, старую газету «Нью-Йорк Джорнел», издаваемую мистером Херстом. Семья из четырех человек, расположившаяся напротив, решила размяться, поднявшись, они направились к узкому проходу.

Бонни наблюдала за этими странными людьми.

Мужчина и мальчик, оба огненно—рыжие, были одеты в дешевые костюмы. Рисунок и расцветка накинутых на них пледов резали глаз и вызывали недоумение. Женщина с золотистыми, тщательно завитыми волосами была в потрепанном платье из розовой тафты.

Девочка, на вид лет двенадцати, разительно отличалась от других членов этой необычной семьи. Очень хорошенькая, с блестящими каштановыми волосами, падающими на спину, зелеными глазами и свежей кожей. Она была в простеньком коричневом платье, немного помятом, но чистом и опрятном. Когда семья вернулась и уселась на свои места, покрытые сажей, Бонни поймала ее взгляд: в нем сквозило такое одиночество, не свойственное этому возрасту, что Бонни стало не по себе.

Помрачнев, Бонни отвела глаза.

– Это актеры, – вдруг негромко и снисходительно произнес мужской голос.

Бонни увидела, что читавший газету мужчина поднялся и направляется к ней: высокий, хорошо сложенный, голубоглазый, с каштановыми волосами и такими же усами. На нем были дорогой серый костюм и шелковая сорочка. Золотая цепочка от часов, подрагивающая при ходьбе, придавала ему уверенный и респектабельный вид. Даже не попросив разрешения, он сел рядом с Бонни и сложил газету. От него приятно пахло кастильским мылом и мятой.

– Актеры? – тихо переспросила Бонни. Она всегда восхищалась актерами и любила театр, но горько пожалела об этом в тот день, когда в ее жизни произошла трагедия.

Незнакомец кивнул, и озорная искорка сверкнула в его глазах:

– Думаю, их пригласил в Нортридж театр «Помпеи». Обычно приглашают всю труппу, но, конечно, бывают и исключения.

Все это было так интересно Бонни, что она, пренебрегая приличиями, решила вступить в разговор с незнакомцем, столь бесцеремонно подсевшим к ней. Она еще раз украдкой взглянула на семейство актеров и перевела удивленные фиалковые глаза на своего соседа.

– Боже мой! Нортридж, должно быть, разросся и процветает. Когда я жила там, никакого театра, конечно, не было.

Мужчина улыбнулся, обнажив на редкость белые зубы.

– Театр создан за счет благотворительности «Общества самоусовершенствования», которое открыло и библиотеку, а по четвергам устраивает вечера поэзии.

Вдруг Бонни вспомнила, как в детстве ее тянуло к книгам. После того, как Бонни научилась читать, у нее была лишь одна книга – потрепанный экземпляр «Читателя» Мак Гаффи, пока она не познакомилась с мисс Джиноа Мак Катчен, что изменило к лучшему всю ее жизнь.

– Я родилась и выросла в Нортридже, – сказала она, слегка нахмурившись, и вцепилась в сиденье, чтобы сохранить равновесие: вагон дернулся на повороте. – Не помню, чтобы встречала вас прежде, мистер…

– Хатчисон. Вебб Хатчисон. – Затем он добавил с грубоватой галантностью: – Я живу в Нортридже всего несколько лет. Мне не повезло: окажись я там раньше, я бы наверняка встретил вас.

Бонни покраснела и опустила глаза, на мгновение, забыв о своей трагедии, она сейчас переживала из—за ничтожного пустяка: ее лучшие перчатки за время поездки пришли в такой вид, что придется покупать новые.

Молчание затянулось. Хатчисон ждал, когда она назовет свое имя. Бонни не хотелось этого делать: любой, кто хоть немного знает Нортридж, сразу обо всем догадается. В городе хорошо помнят деда Элая Джошуа Мак Катчена, построившего плавильный завод, да и сестру Элая Джиноа многие знают. Однако ее приезд едва ли надолго останется тайной. К тому же трудно лгать такому открытому человеку.

– Я Бонни Мак Катчен, – сказала она.

Хатчисон тотчас выпрямился, потеряв интерес не только к газете, но и ко всему остальному.

– Жена Элая?

Бонни кивнула, перевела дыхание и отвела глаза. Ее охватило чувство такого щемящего одиночества, словно весь мир превратился в пустыню, ей хотелось зарыдать, как в тот холодный декабрьский вечер, когда они с Элаем стояли у могилки своего маленького сына, каждый по—своему переживая страшное горе.

Они ехали с кладбища впереди траурного кортежа, плюмажи из черных перьев мерно колыхались на головах лошадей. С этого дня Элай не прикасался к Бонни.

Хатчисон кашлянул, оторвав Бонни от воспоминаний, и многозначительно ткнул пальцем в заголовок газеты.

– Что вы думаете об этой войне с Испанией? – спросил он, чуть повысив голос.

Бонни внутренне сжалась. Ее попутчик, сам о том не подозревая, коснулся столь мучительной для нее темы, как и смерть ребенка. Ей стоило больших усилий не вздрогнуть, не закрыть лицо руками, не зарыдать. Сквозь тусклую призму настоящего она увидела прошлое: отчужденность в глазах Элая, сообщившего, что он со своим другом Тедди Рузвельтом собирается на Кубу. Если ей что-нибудь понадобится, холодно добавил он, пусть свяжется с Сэтом Кэллаханом, его адвокатом.