— Совет Родства состоит из семи Матерей и семи Отцов.

— Как семь добродетелей? — коротко спросил Майер.

— Рад, что вы поняли аналогию, доктор, — горько усмехнулся Саммерс. — Марта Бремер одна из них.

— Сейчас?

— Все эти годы, начиная с первого послания. Она же и является главным голосом Родства. Летом 2045 четырнадцать человек приехали сюда, в Копенгаген. Родители. Мы были повержены и сломлены, у нас не было лидера. Все, что осталось от старого цивилизованного мира представляло собой жалкое зрелище — ни будущего, ни перспектив. Забавно, но именно Родство помогло нам встать на ноги. Они указали путь.

Отцы и Матери с трудом утихомирили Сыновей и Дочерей. Если бы не вклад авторитетов нового общества, старое бы окончательно исчезло. Вымерло, как вид. Но Родству был нужен противовес.

Энди помнил выступление Марты Бремер в Копенгагене. Он сидел на холодных камнях мостовой, с трудом кутаясь в потрепанные лохмотья, потерявший всех, кого когда-либо знал и любил. Сидел и слушал мягкий, но холодный голос женщины, который ассоциировалась с войной. Мать Родства говорила, что борьба закончилась, говорила, что смерти и кровь искупили страшный грех, и теперь у каждого есть выбор. Она произносила речь так, словно была школьной учительницей — отчетливо и доступно. «В точности, как моя мама», — думал тогда Андрас.

— Они говорили, что каждый должен определиться. Уж не знаю почему, но им думалось, будто среди выживших найдутся те, кто захочет присоединиться к Родству. Таких, конечно же, не нашлось.

Марта говорила за всех, от лица всего союза. По крайней мере, так виделось. Она предложила обездоленным, измученным войной людям обратиться к Господу с мольбой о помощи и прощении.

— Казалось, что они пришли поиздеваться. Полтора года лилась кровь, и горели города, а первое слово было о Боге. Но истина их визита не заставила себя ждать. Лидеры Родства понимали, что весов с одной лишь чашей быть не может. Они знали, что утопий не бывает. И они нуждались в нас.

Никто не прерывал речь Матери. Никто не кидался на прибывших с кулаками и не грозил им оружием. Старый мир исчез в огне, и Родство было причиной, но у выживших не осталось сил на новую кровь. И, вдобавок, каждый гражданин будущего Государства прекрасно понимал причину загадочного покоя, царящего на Скандинавском полуострове — кто-то специально оставил тихий уголок.

— Марта подтвердила нашу догадку. Северные страны никто не трогал, так она и сказала. «Мы их пощадили, чтобы вы могли жить», — если дословно.

— Вы были там?

— Конечно. И Андрас был. Да, Энди?

— Угу, — промычал он в микрофон. — Хороший был спектакль.

— Не обращайте внимания, доктор. У моего помощника своеобразное чувство юмора.

— И что дальше? Они пришли, чтобы вам помочь, и вы приняли их помощь?

— А у нас был выбор? Думаете, мы могли продолжить войну, в которой уже проиграли? Или могли присоединиться к Родству, встать в один ряд с теми, кто убивал наших близких?

Ни за что. Никогда. Энди помнил популярные выступления шоуменов из детства. Их стало много после появления сканера, они собирали огромные толпы и ровным голосом проповедников говорили, что жизнь прекрасна и многогранна, что каждое свершение — путь к самосовершенствованию. «Потери делают вас сильнее, они награждают опытом, сбрасывают пыльные оковы привычной жизни и мотивируют на подвиги. Утратив все, да обрящете новое!» Посмотрел бы Андрас на этих «мудрецов» в первые месяцы хаоса.

— Мы основали нечто вроде парламента. Временное правительство. Его членов мы выбирали по данным сканирования.

— Так он уцелел? Сканер? Мое изобретение?

— Да. Осталось несколько экземпляров. К нашему удивлению, Родство не стало противиться использованию сканера в Государстве. Они хотели, чтобы вновь созданное общество развивалось так, как решит избранное правительство.

«Но вы должны запомнить главный урок», — говорила Марта Бремер, обращаясь к безмолвной толпе. — «Бог един. И сканер — не его творение. Чтите свободу и право. Уважайте мир». Энди засмеялся после этих слов. Он хохотал, сидя на холодной земле, хохотал, не стыдясь удивленных взглядов окружающий людей и Родителей Родства. Его смех оглашал центральную площадь Копенгагена, разрывал горло, а глаза нещадно жгли слезы.

«Почему ты смеешься?» — робко спросила одинокая женщина, облаченная в черное пальто, подол которого был искусан огнем.

— Потому что они говорят о мире, — ответил Энди тогда, и сейчас его слова слышали лишь мониторы да электронные панели операторской. — Эта сука говорила о мире.

— Прошло восемь лет, — продолжал Саммерс. — За это время мы более-менее оправились, встали на ноги. Сейчас между Государством и Родством открытые границы. Мы не препятствуем ни тем, кто хочет уйти, ни тем, кто хочет вернуться. Ужасы прошлого постепенно забываются.

Алан закончил речь и выжидающе скрестил руки. Майер долго молчал, потирая лоб и бормоча что-то под нос, он выглядел озадаченным, но заинтересованным. Энди испытывал любопытство — каково это, узнать, что между твоими «вчера» и «сегодня» прошло тридцать с лишним лет, каково понимать, что пока ты смотрел на стрелку часов, время сместилось, оставив тебя в стороне и промотав взлеты и падения всей человеческой расы.

— Ваша история, мистер, звучит слишком бредово, чтобы быть ложью. И слишком ужасно, чтобы я в нее поверил.

— Я вас понимаю, доктор. Как никто иной. Но весь мой рассказ сводится к одному моменту…

Саммерс потянулся во внутренний карман пиджака и вытащил оттуда листок, уже знакомый Энди. Момент истины. Вот он.

— Давай, док, — прошептал Андрас. Он точно не понимал, к кому обращается. То ли к Майеру, реакцию которого хотел узнать, то ли к Саммерсу, на чей успех так надеялся. — Давай, старик, реши эту задачку. Мы верим в тебя, дружище.

— Что это такое? — Себастьян с любопытством смотрел на клочок бумаги.

— Это послание, понять которое можете только вы. Вот, смотрите.

Алан развернул листок и протянул его Майеру. Время словно застыло, Энди прилип к мониторам, боясь пропустить какую-нибудь важную мелочь. Он практически не дышал, пытаясь уловить все подробности и детали предстоящей развязки.

Бастиан несколько раз прочитал написанное и мелко заморгал.

— Не покидай меня, папа… — Майер слепо смотрел перед собой. — Эстер? Эстер, девочка. Родная моя…

Саммерс поспешно сложил и убрал листок.

— Что вы можете рассказать мне о ней, доктор?

Бастиан словно и не слышал обращенных к нему слов.

— Я так люблю тебя, Эстер, — тихо проговорил Изобретатель. — Ведь ты мое… Мое…

— Что, доктор? Скажите мне! — Алан слетел со своего кресла и опустился на колени перед Себастьяном. — Что вы о ней помните? Что знаете?

Бастиан сокрушенно опустил голову.

— Ты мое… Мое… — бормотал Изобретатель. — Мое…

— Что, Себастьян! — Саммерс схватил его за плечи и начал трясти. — Скажи мне!

Доктор медленно поднял голову. Энди увидел хмурое лицо глубокого несчастного человека, лицо, блестящее от слез.

— Ведь ты мое… — губы Майера едва шевелились. — Совершенство.

Взгляд Изобретателя стал мутным, как древнее стекло. Он замер, уставившись в одну точку, ушел куда-то далеко, оставив изменившийся внешний мир за пределами своей закрытой реальности.

— Нет, — прошипел Алан, продолжая трясти Себастьяна за плечи. — Нет-нет-нет. Не смей, слышишь? — он начал кричать. — Не смей, Майер! Вернись!

Энди в растерянности следил за действиями Саммерса.

— Вернись, мать твою! Вернись, слышишь?! Мне нужен этот ответ!

Студия оглашалась безответными криками. Долго, мучительно долго.

— Эй, док, — аккуратно начал Андрас. — Док. Хватит. Он отключился. Ты же и сам видишь.

Алан замер, стоя перед Изобретателем на коленях, как преданный поклонник перед своим кумиром.

— Черт! — Саммерс вскочил на ноги и заметался по студии. — Черт! Черт! Черт! Как же меня это достало! Каждый раз, как в петле!