Мое выздоровление протекало весьма приятно, с чтением, переписыванием прочитанного и изучением вклеек "Братьев ван Эйк". Я узнал, что, кроме имени, о Ламберте ван Эйке почти ничего не известно и что некоторые историки подвергают сомнению факт существования Хуберта; всё это лишь придает больше шарма их брату Яну — "Иоанну Дубскому", который, как ранее считали, родился в Маасейке, "Маасском Дубе", а на самом деле оказался родом из Маастрихта, ниже по течению Мааса. Ван Эйк писал на дубовых досках, где живопись была призвана имитировать резьбу по дубу, и на "Двойном портрете Арнольфини" имеется троица резных фигурок, взаимосвязь между которыми установить нелегко.

Это св. Маргарита с драконом на спинке кресла, сидящий лев на его же подлокотнике, а также восседающая на подлокотнике скамьи-ларя фантастическая фигура в виде зверя спиной к спине со своим зеркальным отражением. Жену ван Эйка звали Маргаритой; св. Маргарита вышла из чрева дракона. Лев считался эмблемой св. Марка, но также Иеронима, автора «Вульгаты» и святого-покровителя учености, который вытащил льву занозу из лапы и тем приручил его. Что же символизирует фантастический зверь, я не знаю; но знаю, что подходящей датой для моего отъезда в "Дом Лойолы" сочли 3 0 сентября, день св. Иеронима.

В то утро, когда я проснулся, втекавший в окно скупой свет подсвечивал складки моей школьной формы, аккуратно вывешенной на плечиках на двери в спальню: темно-синий блейзер поверх свежей белой рубашки, украшенной лиловато-синим, «оксфордским», галстуком в светло-голубую «кембриджскую» полоску; темно-серые брюки. На полу стояли черные оксфордские полуботинки. Облачаясь в этот безукоризненный наряд, я чувствовал, что становлюсь другим человеком. Мальчишка исчез; на его месте был подрастающий мужчина. Завязывая перед гардеробным зеркалом галстук, я на мгновение увидел в нем незнакомца.

Мама приготовила мне завтрак на убой: колбаски и бекон так и искрились, когда она перекладывала их со сковородки на мою поблескивающую тарелку. От чая и жареного поднимались облачка аромата. Масло казалось желтее лютика, сахарницу наполняли кубики снежного сияния. Огненный желток яичницы томно растекался по белку. Когда я подбирал его вилкой с большущим куском белого хлеба, мама вынула из передника коробочку для пилюль и, открыв, показала мне прямоугольный льняной лоскуток с бледными пятнами, как будто от ржавчины.

Это была, по ее словам, реликвия Фра Анджелико, святого-покровителя художников, унаследованная ею от двоюродного деда Джойса, который добыл ее немало потратившись и после долгих препирательств — у торговца подобными предметами на лотке у Сан-Марко в Венеции, храма, в котором, как известно, работал Фра Анджелико; и она была уверена, что сила реликвии сослужит мне добрую службу в учении. Ведь вдохновляла же она ее двоюродного деда, который открыто признавал, что наиболее лиричными строками своей самой известной книги "Паломничество во Фландрию" он почти исключительно обязан ее благотворному влиянию.

Раздался сигнал клаксона. Автомобиль дяди Селестина, черный «моррисоксфорд», стоял у дверей. Я сложил пожитки, поцеловал на прощание маму и сел в машину. До этого меня почти никуда не возили, и я с нетерпением ожидал путешествия. Дядя Селестин набил трубку. Когда она должным образом раскурилась, мы тронулись. Ну, мой мальчик, произнес он, раз уж мы некоторое время побудем вместе, можно наконец поболтать всласть.

Я приготовился слушать.

Я тут подумал, начал Селестин, что, возможно, было бы нелишне рассказать тебе о житии св. Игнатия Лойолы, но я уверен, что в общих чертах ты уже с ним знаком, а благие отцы в "Доме Лойолы", не сомневаюсь, в нужное время углубят твои познания относительно св. Игнатия. Мне пришло в голову вместо этого поведать тебе небезынтересную историю моего краткого знакомства с философом Людвигом Витгенштейном, который весной 1949 года работал при " Доме Лойолы" подручным садовника. Я был в то время младшим преподавателем; признаюсь, что лишь два года спустя, когда я прочел некролог Витгенштейна, умершего 29 апреля 1951 года, в праздник св. Екатерины Сиенской, я понял, какой он был знаменитостью.

В ту весну, в 49-м, я частенько видел Витгенштейна за работой в саду или в огромной оранжерее и изредка заводил с ним банальную беседу о погоде или на сходную тему. Однако 26 апреля наше общение приняло более содержательное направление. В тот вечер на ужин подали вино, и Витгенштейн, который обычно питался в отделении для прислуги, оказался за нашим столом. Справившись, я узнал, что у него шестидесятилетие и что благие отцы, которые, как мне теперь думается, имели некоторое представление о его статусе в мире философии, сочли целесообразным отметить это событие вышеуказанным способом.

Я воспользовался возможностью изучить эту личность поближе. В кости он был узковат, но при этом очень складный и плотный, примерно пяти футов шести дюймов ростом, с загорелым орлиным лицом, цепкими голубыми глазами и копной курчавых каштановых волос, тронутых сединой на висках. Его можно было принять за пятидесятилетнего бодрячка. Явился Витгенштейн во фланелевых брюках, фланелевой рубашке со свободным воротом и в кожаном пиджаке; таково, как я узнал позднее, было его представление о парадном костюме. Он был очень опрятен, и его коричневые туфли блистали свеженаведенным лоском. Довольно молчаливый, впечатление он тем не менее производил исключительное. Ел он не поднимая головы и занимаясь каждым компонентом трапезы поочередно: сначала горох, затем морковь и, наконец, картофель. К мясу он не притронулся, не пригубил вина, зато воды выпил изрядное количество.

Отужинав, он уже поднялся, чтобы выйти из-за стола, когда мне случилось привлечь его внимание к тому приятному совпадению, что день его рождения приходится на праздник св. Клета, третьего папы римского. Его глаза цвета незабудки обратились ко мне; он сел и налил стакан воды. Вы знаете Клета? спросил он. Или, вернее, Анаклета?

Я ответил, что окрещен Селестином, в честь Целестина V, и довольно сносно знаком со списком пап.

А, Целестин, откликнулся он, святой-покровитель переплетчиков. Вы, конечно, знаете, что существование Анаклета подвергалось сомнению, поскольку его имя — это греческое прилагательное, означающее «непорочный»; а святой апостол Павел в "Послании к Гиту" оговаривает, что епископ должен быть "непорочен… не пьяница… не корыстолюбец… держащийся истинного слова". Поэтому скептики считают, что «Анаклет» — не более чем словесная конструкция. Интересная загадка, не правда ли?

Ведь язык полон ловушек, продолжал Витгенштейн, и "есть много и непокорных, пустословов и обманщиков". И далее, если мне не изменяет память, Павел цитирует парадокс о критском лжеце: "Из них же самих один стихотворец сказал: "Критяне всегда лжецы"".

Витгенштейн чинно поклонился и на прощание заметил: "С другой стороны, то, что вообще может быть сказано, может быть сказано ясно"[20].