Почему, в самом деле, такая жестокость?

Все делалось «именем ее величества», однако, проверяя документы, историки находят, что королеве было не до «чистопородного англичанина».

Королева Анна, как и Карл II, была персоной просто посредственной, хотя правление ее называют «блистательным». Действительно, победы за морем, известное благоденствие внутри страны, выдающиеся достижения литературы, которой королева не интересовалась вовсе. Можно думать, что произошло это все именно потому, что не интересовалась. Она, как и «душка Чарли», не вмешивалась. Не препятствовала ходу вещей, который был сильнее ее. Она произвела Ньютона в рыцари. При ней приобрел влияние Свифт. Авансцену политическую занимали и старые фигуры, чья фамильная история давала богатейший материал еще Шекспиру, и новые – прежде всего Мальборо.

И Дефо нашлось бы место получше, чем у позорного столба. Неужели автор «Чистопородного англичанина» оскорбил или обеспокоил королеву своим «Простейшим способом» настолько, что ему был вынесен приговор столь суровый, каким не карали и куда более серьезных преступников? Ведь когда провокатор Оутс попал к тому же столбу, он взмолился: пусть уж лучше его казнят!

«До тех пор, пока угодно будет королеве», – гласил приговор. Насколько в самом деле это было королеве угодно, выяснить теперь нелегко. Ведь когда влиятельные лица разъяснили ей наконец, кто такой этот Дефо, она отдала приказ о помиловании. Так что «королеве угодно» – это скорее всего ширма, за которой скрывалась не королевская воля. Так чья же?

Может быть, кто-либо из старых или новых некоронованных властителей? Перебирая претендентов, историки опять-таки не знают, на ком остановиться. Всем им Дефо был неопасен. Как только некоторые из вершителей государственных судеб присмотрелись к «чистопородному англичанину», они поняли, что это им не противник, а помощник, нужный помощник, надо только с умом направлять его энергию.

Положим, лорд Нотингем, которого Дефо впоследствии называл (в печати) не иначе как Дон Дундук, не смог добиться от него того, что было ему нужно. Но даже по реакции Дона Дундука видно, что «Простейший способ» сам по себе скоро отошел на задний план. Своими или чужими руками готовил Дефо первое «Собрание», об этом мы можем только догадываться, но ведь «Подлинное собрание» было уж точно им подготовлено прямо в тюрьме, между допросами! Стало быть, на это государственный секретарь и внимания не обращал: не он личный враг Дефо.

Так кто же? Вот когда во второй раз, десять лет спустя, Дефо опять оказался под судом и уж действительно только помощь сильных мира сего избавила его от петли, тогда судья ему прямо сказал: «За то, что ты пишешь, тебя мало повесить. Тебя хорошо бы четвертовать!»

И в первый раз (так считают историки) главным врагом Дефо был сам суд. Не машина суда, потому что это был суд присяжных и присяжным, людям в общем случайным, в свою очередь, дела было мало до Дефо. Они утвердили приговор, в котором их сумели убедить. Злейшими врагами Дефо были высшие государственные чиновники, он обвинял их в тех грехах, за которые они судили и отправляли за решетку и на виселицу.

Следя за ходом интриг вокруг Дефо, вчитываясь в документы тех дней, вслушиваясь в голоса современников и, конечно, перерывая горы им написанного, историки обращают внимание, например, на такие слова, хотя бы эти из его «Прошения бедняка», вышедшего между «Чистопородным англичанином» и «Простейшим способом».

«За пьянство – в полицию, за прелюбодеяние – в тюрьму, за воровство – вешать», – предлагал голосом «бедняка» Дефо, однако добавлял: «Но уж всех без разбору, кто попался. А то виноватыми выходим одни мы, простые люди. Ни богатого пропойцы, ни ловкого торговца перед лицом закона или в колодках не увидишь».

«Закон», когда оказался перед лицом его Дефо, не забыл ему таких суждений.

Вольнодумство мирового масштаба процветало при дворе и в наиболее влиятельных слоях общества. Свободомыслие, как подчеркивали К. Маркс и Ф. Энгельс, было вывезено именно из Англии: «Локк был его отцом, а у Шефтсбери и Болингброка оно уже приняло ту остроумную форму, которая получила впоследствии во Франции столь блестящее развитие».[10] По сравнению со Свифтом, перед которым трепетали министры, Дефо был в самом деле смиреннейшим подданным. Но максимум, чем недруги могли отомстить Свифту, это дать ему высшую церковную должность не в Лондоне, а только в Дублине, то есть отправить в почетную ссылку. А в чем провинился Дефо? Он сам писал: «Я увидел, что кучка людей посягает на чужую собственность, разлагает законность, втирается в правительство, мутит народ, короче говоря, порабощает и опутывает своими сетями нацию, и я крикнул: „Горим!“» Короче, во всем, что уже успел он к тому времени написать, во всем была одна мысль: «Будем людьми и дела, и совести!»

Да, духами торговал и кошек разводил, корабли арендовал и кирпичи производил, но твердил одно: «Да не уснет наш рассудок!»

Подобно тому как Робинзон в минуту размышлений берет лист бумаги, делит его пополам, пишет на одной половине «Зло», на другой «Добро» и, не лукавствуя перед самим собой, решает своего рода уравнение судьбы, так подходил к любой проблеме и Дефо.

Дефо понимал: человек не бумага, пополам не разделишь, но все-таки есть «баланс», вывод недвусмысленный.

«В паутине закона, – писал Дефо, – запутываются маленькие мошки, а большие легко прорывают его. Лорд-мэр высек бедняков-нищих, несколько проституток были посланы в исправительные дома, трактирщики оштрафованы за то, что торговали спиртным в субботу, – и все это против нас, простого народа, как будто порок гнездится только в нас… А если на тебе чистая одежда, а на пальце золотое кольцо, ты можешь самого господа поносить перед судьей, можешь преспокойно идти по улице пьяным, никто и внимания не обратит. А вот если бедняк напьется или выругается, его незамедлительно в колодки. И кто судит? Такие же преступники, как и те, кого судят».

Причем Дефо разоблачал не вообще, а вполне персонально указывал, что верховный судья Клайтон берет чудовищные взятки (этого Клайтона он потом сделал советчиком Роксаны), что лорд-мэр присваивает средства, отпущенные на содержание сирот. Установлено, что за эти сиротские деньги Дефо сражался в одиночку. Той же острой темы тогда не коснулся больше никто.

За образ мыслей и не пощадили Дефо.

29, 30 и 31 июля 1703 года по нескольку часов в день стоял Дефо, зажатый колодками, на людных площадях Лондона.

Даже у карикатуриста, желавшего изобразить, до чего жалок и смешон был выставленный на позор Дефо, рука дрогнула и передала выражение серьезности и спокойствия на лице наказуемого.

Дефо, как видно, хотел отдавать себе отчет во всем, как и Робинзон, который воздвиг на своем острове столб с перекрестной доской, игравший у него роль календаря. «Я вдруг сообразил, – поясняет Робинзон свои действия, – что могу потерять счет времени… Чтобы избежать этого, я водрузил деревянный столб на том месте берега, куда выбросило меня волной…» На столбе делал он зарубки. А когда пришло избавление от долголетнего островного плена, забрал «календарь» с собой в числе немногих, но многозначительных для него реликвий.

Руки у Дефо были растянуты в стороны и зажаты. Голова тоже находилась как бы в деревянном воротнике, или, точнее будет сказать, ярме. Но вместо того чтобы как-то набычиться, спрятать или же вскинуть голову, Дефо посматривает вокруг. Как ни ограничены неподатливым «воротником» пределы обзора, Дефо старается использовать для наблюдений и эту позицию. А в него полетели… цветы!

Понять человека, пережившего такое, пожалуй, труднее, чем вообразить Робинзоново одиночество. Писатель, которому доведется пройти подобное испытание, хотя и в других условиях, скажет, что в те мгновения открылась ему вся суть бытия человеческого.[11] Что же получилось?