«Каталог» или «картотека» – тоже подходит для характеристики сделанного Дефо. Если бы в самом деле расписать по карточкам всевозможные описанные им судьбы и случаи, то получилась бы просто криминалистическая энциклопедия того времени. Вообще получилась бы удивительная по своей полноте и насыщенности книга, если бы сделали справочник по творчеству Дефо в целом, подобный словарям шекспировским или диккенсовским. В «Словарь Дефо» вошла бы вся жизнь того времени, и раздел «Преступность» оказался бы особенно подробным.

Там были бы и мальчишки-карманники, и грабители с большой дороги, там был бы «знаменитый» Джек Шеппард, прославившийся своей способностью проходить чуть ли не сквозь тюремные стены, и Джонатан Уайльд, который, как бы заодно с законом, «разыгрывал» и преступления и суды. Эта туманная переходная область, в пределах которой закон как-то странно сплетается с преступностью, была бы особенно богатой: за ней Дефо наблюдал непосредственно и пристально.

А почему бы в тот же раздел не занести эпизод из «Призыва к чести и совести», когда Дефо припомнил свою встречу на скачках с герцогом Мальборо? В отличие от принца Монмута, которому именно на скачках дали понять, что пользуется он популярностью, герцог Мальборо вынужден был оставить ипподром: его плохо приняли. Дефо не комментирует, а только сообщает, что читателям того времени все было и так понятно: государственный бюджет трещал под бременем и затрат и наград, причиной и поводом которых был герцог (герцог с 1703 года), вообще плохо различавший границу между казной государственной и своей собственной. Там же были бы и те случаи, когда под судом оказался главный судья или – в другой раз – государственный секретарь.

Именно тюремный опыт самого Дефо, все, чего понаслушался он, сидя за решеткой, все те неожиданные откровения и сближения добра и зла, порока и добродетели, пересечение совершенно разных социальных уровней побудили его занять анонимную, неуловимо достоверную позицию «репортера», который сам слышал или видел, «редактора», которому вот попали в руки записки некой падшей женщины, хотел он было кое-что поправить, а потом подумал, нет, пусть будет все как есть.

Жизнеописания всевозможных проходимцев следовали во времена Дефо потоком. Об этом надо помнить, если мы хотим в самом деле понять смысл его будущих «криминальных» повествований. Часто говорят о том, что Дефо хотел вызвать сострадание к падшим как жертвам обстоятельств. Это неточно. Не Дефо, а те канувшие в безвестность книжки старались разжалобить или хотя бы развлечь читателя видом порока, заставить сочувствовать преступнику. Тогда же появилась и надолго обрела популярность музыкальная пьеса Джона Гея «Опера нищих»:

Дефо находил, что вместо разбора и осуждения это прославление порока, смакование нездоровых страстей. Сам он, когда писал о таких мрачных вещах, не признавал другой формы, кроме документа, отчета, репортажа, пусть мнимого, но все же выдержанного в духе строгого освещения фактов. Если искать слово, чтобы выразить обстоятельность, спокойствие, трезвость, с какой излагаются эти «истории», то лучше всего сказать – исследование. Это даже самоизучение – под присмотром великого мастера, умеющего проявить свое могущество без видимого вмешательства.

В этом плане Дефо глубоко понял Горький. Он говорил: «Моль Флендерс изображена, как человек пьяный, злой, грубый, ни во что не верующий, лживый, хитрый, и в то же время вы ясно видите в ней все чувства гражданки свободной страны, и когда вы слушаете ее разговоры с друзьями о себе самой, о мужчинах, об аристократии, вы видите, что перед вами личность, знающая себе цену…»

«Лишь личной доблестью мы будем величавы» – с этим кличем Дефо вошел в литературу, и никто из английских писателей до него не проникался так жизнью масс, судьбами людей, поднявшихся из низов или пытавшихся подняться.

«Человек, который великолепно понимает степень личной своей вины и вину общества», – определил Горький Моль Флендерс. «Автор ни на минуту не забывает, – продолжал он, – что перед нами жертва уродливого социального строя, он осуждает ее за то, что Моль недостаточно упорно сопротивлялась, но еще более резко осуждает он общество за победу над этой женщиной». Нелишне напомнить, что примером из Дефо Горький пояснял разницу между истинным анализом человеческого падения и сентиментальным слюнтяйством, в которое нередко впадает литература, рисуя «прелестные, но падшие создания».

У Дефо не просто сострадание. У него разбор причин и следствий.

Родилась она на пороге тюрьмы, выросла у чужих людей, скиталась с цыганами, потом попала в приют, потом в услужение в состоятельную семью, где, собственно, и совершилось ее падение со старшим из сыновей в семье, а за младшего ей удалось выйти замуж. Однако супруг ее вскорости умер, и Моль пришлось вновь пристраиваться. Ей опять-таки это вскоре удалось, и она с новым мужем отправилась за океан в Америку, к родственникам.

Но тут судьба приготовила для Моль Флендерс крайне неожиданный поворот: ее американская свекровь, как выяснилось, была… ее собственной матерью, высланной в колонии сразу же после того, как, осужденная за кражу, она разрешилась от бремени малюткой Моль. Таким образом, муженек оказался ее братом, от которого она успела прижить двоих детей и носила третьего. «Предоставляю судить читателю, каково было мое положение» – так говорит героиня собственной исповеди.

Эта цепь приключений современному читателю может показаться чересчур длинной и запутанной. Что ж, Дефо действительно не всегда справляется как повествователь с ходом сюжета, но против фактической достоверности он нисколько не грешит: все это в духе того времени верно, такое изобилие горестей вперемежку с радостями, впрочем, сомнительного свойства.

Моль Флендерс в количественном отношении соблюдает значительную точность. Она записывает для себя и докладывает читателю, сколько белья и мебели повезла она с собой через океан, каковы были ее расходы и доходы. Все это у нее учтено, что называется, с карандашом в руках, в том числе нравственные подъемы и падения.

Пользуясь изысканиями современных историков, мы к ее индивидуальным подсчетам добавим некоторые цифры, касающиеся «радостей» и «горестей» общественных. Например, она скупо описывает свое плавание через Атлантику, так мы добавим: смертность среди трансатлантических переселенцев достигала пятидесяти—семидесяти пяти процентов. Выходит, это просто чудо, поистине радость, что Моль оказалась среди тех, кого все-таки миновала сия чаша. Немало неожиданностей, опять-таки поддающихся подсчету, приносит ей и Новый Свет: сколько клейменых лбов, рук, только… только тут все как-то поистине наоборот, будто в другом свете; в Старом Свете были преступниками, приехали сюда – стали судьи… «Страна раскаявшихся преступников», – думает Моль. И ей самой, однако, в который уже раз, приходится начинать новую жизнь…

Моль возвращается в Англию, ищет покровителя, находит, теряет, опять находит, или, вернее, нападает на след «добычи», имея в резерве несколько сот фунтов на банковском счете и еще одного поклонника, служащего там же, в банке. Приятельница же предлагает ей перспективу куда более заманчивую…

Самое интересное во всех подобных превратностях – это как они переживаются и каким тоном о них рассказывается. Тон у Моль Флендерс, смело можно сказать, неподражаемый. Героиня Дефо, пожалуй, и не впадает ни в какой особенный тон: не кается, хотя и признает свои грехи, и не жалуется, хотя иногда выражает выстраданную горечь. Она не столько сочувствия ищет, сколько хочет, чтобы ей помогли понять саму себя. Своеобразной совестливостью, способностью не только своего добиться, но и «честь знать», то есть место свое, Моль Флендерс отличается от ненасытной хищницы Роксаны – артистки порока, занимавшейся тем же ремеслом, но с другим размахом. И Дефо относится к ней по-иному. Он сюжет строит таким образом, что «честная шлюха» достигает того, к чему стремилась, – положения в обществе, скромного, зато устойчивого.