Порта отказывает в бератах тем греческим архиереям, которые хотят ехать в болгарские епархии. Турецкие министры говорят, что они уже утомлены беспорядками, спорами из-за владения церквами, что они позволят ехать греческим епископам только в те болгарские города, откуда придут прошения, подписанные значительным числом жителей. Прошений этих, конечно, нет, ибо и болгаре не дремлют; движение их столько же сильно, как и движение греков, хотя и менее шумно.

Посол германский ничего не может сделать... кроме одного или двух визитов к патриарху.

Европа Грецию еще не носит на руках; не прогоняет турок для немедленного создания эллинской Византии, русским не объявляет войны.

Простые греки по-прежнему серьезно смотрят на православие (они и на русских теперь сердиты за то, что подозревают их в потворстве схизматикам). Простым грекам и слово вымолвить еще страшно против православия.

Еще недавно (в 1868 или в 1869 году) в Патросе паликары перебили молодых прогрессистов за то, что они сбирались на совещания в какой-то дом с целью сделать всех греков масонами (так зовут на Востоке деистов, прогрессистов).

Официальная Турция искусно колеблется между греками, которые, насупя брови и скрепя сердце, курят ей фимиам, и между болгарами, восклицающими беспрестанно везде, в церквах, в училищах, в статьях: «О! Наш милосердый царь, султан, Абдул-Азиз-хан, даровавший нам свободу от врагов наших греков!.. О! как правы были те из вождей наших, которые говорили нам: „Не на Россию надейтесь, а на султана; Россия боится разрыва славян с греками, она всеми силами будет стараться придержать наше стремление на юг Фракии и Македонии, чтобы через это нетерпение наше не произошел раскол. Россия слишком связана со строгостью древлеправославных уставов, она ими держится; она не может, не вредя себе, во всем нам потворствовать... А туркам и нам выгодно совершенное обособление наше от греков“.

Так радуются те болгаре, которых враг раскола, редактор болгарской газеты «Век», зовет схизматофилами; но таких схизматофилов, болгар, множество...

И греки слышат эту радость и понимают ее...

Они видят еще, что западные державы теснят слабую Элладу за Лаврийские рудники.

Они видят, что болгаре не дремлют, рукополагают, венчают, крестят, учат свой народ в самых спорных землях, во Фракии и Македонии. Греки даже замечают, будто бы болгаре все свои силы напрягли на эти страны, а об дунайской, чистой, обеспеченной Болгарии думают гораздо меньше.

А Россия?..

Напрасно ждал афинский прогрессист от России грубой племенной политики!..

Святейший синод после объявления схизмы безмолвствует. Он, как слышно, твердо решился не отвечать, «пока на Востоке не успокоятся страсти».

Официальная Россия в лице генерала Игнатьева чтит патриархию. Он едет к патриарху на праздник парадно: в мундире, орденах, с огромной свитой; к экзарху болгарскому, если случится, официальная Россия заезжает в будничном штатском платье, так, как может заехать ко всякому турку-дервишу.

Еще попытка... Афон. Секвестры бессарабских имений... Вот придирка в руки афинскому либералу!.. Россия хочет вступить на узкий путь князя Кузы... «Нас, греков, хотят испугать; хотят затронуть наши корыстные чувства... Тем лучше, – восклицает прогрессист-патриот. – До сих пор наши монахи были почти все за Россию. Теперь будет иное... И строгий аскет, которому лично ничего не нужно, усомнится впервые в России... Он скажет: не мне нужны деньги; Церкви нужна внешняя вещественная сила... И он отвратит лицо свое от России и впервые поверит нам, афинянам, когда мы скажем ему: видишь, отче, ты ничего не знаешь, что делается на свете... Теперь Россия уж не та, которую ты знал и за которую ты так пламенно молился в своем уединении».

Однако и эта радость не была продолжительна!

Русское правительство объявляет во всеуслышание, что оно бессарабские имения считает неотъемлемою собственностью Святых Мест, что оно не конфискует их никогда, но налагает на них как бы временную опеку вследствие беспорядков в управлении ими.

Оно уже снова высылает доходы греческим монастырям.

Но все-таки толчок дан... Буря, которая кипела в Царьграде, в Иерусалиме, в Антиохии, отозвалась наконец и на тихом Афоне!

Изгнанные из Бессарабии проэстосы в шелковых рясах возвратились на Святую Гору, одушевленные нерасположением к России. Особенно отличается этими чувствами некто о. Анания, ватопедский инок, лукавый, настойчивый, сам лично очень богатый; патриот эллинский, пожертвовавший недавно на Афинский университет такую большую сумму денег, что ему, как рассказывали тогда, правительство эллинское дало, чтобы почтить его, особый, нарочный пароход для возвращения на Афон.

Люди, подобные Анании, нашли средство, как подействовать издали и лукаво на иноков совершенно иных убеждений и жизни...

Вся злоба, вся интрига, вся эксплуатация разнообразных страстей и искушений, от которых наилучшие монахи (по свидетельству самих отцов Церкви) не застрахованы никогда вполне, направилась против русских монахов св. Пантелеймона, которые славились и на Св. Горе, и далеко за ее пределами своею высокою жизнью и великолепным, примерным во всех отношениях строем своей обители.

– Они раскольники, они заодно с болгарами, они хуже болгар, потому что болгары глупы и грубы, а русские знают, что делают... От них даже святую воду брать грех и служить с ними в одной церкви не следует... Надо гнать их с Афона... Не бойтесь обнищания обители; мы вам поможем!

Так шепчет шелковый проэстос, изгнанный из Бессарабии, на ухо полудикому иноку из матросов, из горных арнаутов, из простых земледельцев... И простой инок впадает в искушение совсем других страстей, чем страсти бессарабского патриота...

Личная корысть и племенной фанатизм бряцают искусно на струнах простодушной религиозной нетерпимости...

Но с Божьей помощью и эта буря утихнет.

Русские монахи на Афоне, как ни тягостно им теперь, не забывают уставов; начальники их, отцы Иероним и Макарий, люди искренние в вере, глубоко убежденные; они (я, пишущий эти строки, имею счастье знать их лично) действуют, защищая свою паству не столько как русские, сколько как афонские монахи, подчиненные патриарху. Они ждут от него помощи; они прибегают к его справедливости и его суду, ожидая от русской дипломатии лишь нравственной поддержки. Они смиренно просят лишь одного у патриарха – чтобы их развели с греческою братией Руссика, с этою греческою братией, которая сама, может быть, и не понимая хорошенько всего, стала орудием этно-филетической внешней интриги.

И Патриарху, не только такому замечательному, дальновидному, добросовестному патриарху, каков нынешний Иоаким, но и даже такому, каков был Анфим, – невозможно гнать русских с Афона за то только, что они русские. Патриархия, торжественно проклиная этно-филетизм, не может действовать официально на племенных основаниях.

Туркам тоже нет ни выгоды, ни охоты предавать весь Афон в руки одних греков.

Когда я покидал Турцию, дело, если не ошибаюсь, остановилось на том, что патриарх желал дать новый, особый устав для греко-русской обители св. Пантелеймона; устав этот должен был иметь в виду примирить русскую братию с греческой и способствовать продолжению их сожительства в одной обители посредством более точного определения их взаимных отношений.

Русская братия не была довольна таким решением; она продолжала просить Великую Церковь о позволении отделиться в особый монастырь. Публикация в русских газетах древних документов, доказывающих права русской братии на монастырь Руссик, может потому принести русской братии этой обители вот какую двойную пользу. Это обнародование может, так сказать, возвысить в глазах, как наших, так и греческих, нравственное достоинство наших монахов, предпочитающих шаткой и бестактной тяжбе приобретение себе лишь какой-нибудь местности из всей земли, окружающей большой, новый, ныне обитаемый приморский Руссик. Имея некоторую возможность отстоять многое, они предпочитают малое и оставят внизу, у моря – грекам, вероятно, – множество построек, драгоценностей, икон и т. д., пожертвованных и приобретенных, правда, не для одной русской братии, а для собирательной, так сказать, святыни монастыря, но все-таки пожертвованных русскими или купленных на русские деньги.