— Старший инспектор, — привычно поправил Стадлер.

— Извините, старший инспектор, но я-то что могу…

— Мисс Беляев, — обратился Стадлер к Тамаре, — вы отпустите мистера Бочкариофф на полчаса?

Тамара ничего не ответила бы, даже если бы захотела: Кэт уже положила ей на лицо маску, чтобы открыть поры и снять утреннюю косметику.

— Мисс Беляев не против, — констатировал Стадлер.

— Я скоро, — сказал я Томе, — не скучай, хорошо?

В гримерной, на двери которой еще вчера было написано "Томмазо Гастальдон", а сейчас висел большой лист бумаги с надписью "Не входить", стоял, кроме обычного столика с высоким креслом, большой диван — я слышал от Томы, что у Гастальдона болела спина, у него с детства был сколиоз, небольшой, но доставлявший, тем не менее, массу неудобств, и певец использовал каждый удобный и неудобный случай, чтобы принять горизонтальное положение, напоминая известного (мне, конечно, вряд ли Гастальдон знал эту книгу и этих авторов) звездолетчика Горбовского из произведений братьев Стругацких.

Следователь кивком головы показал, что я могу сесть на диван, сам со вздохом опустился в кресло.

— Вы, — спросил он, предпочитая не ходить вокруг да около, — давно знакомы с мисс Беляев?

— Два года, — ответил я. — И вот что я скажу, пока вы не задали следующие вопросы: наши личные отношения никак не связаны с расследуемым вами преступлением, и потому отвечать на них я не буду.

— Я и не собирался спрашивать о ваших отношениях, — обиженным тоном, будто я заподозрил его в чем-то нехорошем, сказал Стадлер.

— И свидетелем я быть не могу, — продолжал я, — поскольку в тот момент, когда произошло убийство…

— Находились в аудитории номер двести восемь факультета физики, где проходил семинар по теме, назвать которую я не смогу даже под дулом пистолета, — улыбнулся Стадлер, показав желтые зубы. Странно, я не видел, чтобы старший инспектор курил. Может, у него были желтые зубы от рожения?

— "Обратные ветвления волновой функции и историческая многозначность макропроцессов", — напомнил я.

— Э-э… Да. В театре вас не было. Правда, у вас есть… был мотив.

— Что? — на этот раз я действительно удивился. Я-то предполагал, что Стадлер начнет задавать совсем другие вопросы. Нет, положительно, он оказался даже глупее, чем я думал. Точнее — чем надеялся.

— Мотив, — повторил следователь, положив ногу на ногу и достав из кармана пачку «Мальборо». Курил, все-таки.

Сунув сигарету в рот и прикурив от зажигалки, Стадлер целую минуту, а то и больше пускал дым в потолок и смотрел на меня взглядом психиатра, обнаружившего у совершенно здорового, казалось бы, пациента явные признаки скрываемой душевной болезни. Хотел довести меня до нужной кондиции. Мотив. Хотел бы я знать, что он имел в виду.

— Да, — сказал, наконец, старший инспектор, — так я о мотиве. Этот Гастальдон… Он давно знаком с мисс Беляев?

Одинаковые вопросы задает, никакой фантазии.

— Думаю, — сказал я, соображая, в каком сезоне Тома и итальянец вместе пели в "Севильском цирюльнике", — года три с половиной… Мисс Беляев пригласили на фестиваль в Зальцбург, мистер Гастальдон пел Альмавиву.

— Между ними были сугубо профессиональные отношения?

Естественно. Причем Тома не очень высоко оценивала вокальные данные Гастальдона (в этом мы с ней сходились, да и могло ли быть иначе? В «Травиате», к примеру, он очень напряженно проводил дуэт в последнем акте), но зато ценила его актерские способности — партнер он действительно был внимательный и играл почти безупречно.

— Сугубо профессиональные, — повторил я и добавил, не удержавшись: — А какими еще они могли быть, по-вашему?

Стадлер поднял на меня удивленный взгляд. Похоже, он хотел спросить: ты что, действительно не в курсе или притворяешься? У полицейских часто возникают странные фантазии, особенно когда речь идет о поисках мотива.

— Вы хотите сказать, — начал он с непроницаемым выражением лица, которое действовало на нервы больше, чем если бы он сейчас рассмеялся неприличным смехом, — что не знаете о том, что ваша… что госпожа Беляев провела с Гастальдоном прошлый уик-энд в Ницце, где он пел в… одной опере?

На прошлый уик-энд Тома улетала в Европу, да, она встречалась со своим консерваторским учителем пения, профессором Резницким, который в те дни участвовал в жюри проходившего в Ницце конкурса вокалистов. Тома всегда находила время и возможность увидеться с Михаилом Ионовичем, она была обязана ему всем — не только карьерой, но и самой жизнью, это была очень романтическая и почти невероятная история, не имевшая, впрочем, отношения к нынешним событиям. Тома звонила мне из Ниццы, я звонил ей…

— Вы полагаете свои сведения достоверными? — спросил я, плохо слыша собственный голос.

— Ну… Не станете же вы говорить, что вам ничего не было известно… например, об их…

Должно быть, выражение моего лица сказало Стадлеру больше, чем мой неуклюжий вопрос, он прервал фразу, и я увидел (или мне показалось?), как говаривали в старину, "печать сомненья на его челе".

— Хорошо, — вздохнул он. — Играть в эти игры сейчас я не хочу, но мотив у вас был, как бы вы ни старались показать обратное. Возможности не было, да, но, учитывая странный, если не сказать больше, способ убийства… Вы физик, могли придумать что-то этакое…

Он щелкнул пальцами.

— Вы серьезно? — поинтересовался я. Больше всего мне сейчас хотелось вернуться и задать Томе пару прямых вопросов. Между нами — я был в этом абсолютно уверен — никогда не случалось недоговорок, я ни разу Тому не обманул и точно знал (или мне это только казалось?), что она никогда не обманывала меня. Зачем? Какой в том был бы смысл? Я задам ей вопрос, она ответит: "Чушь какая, и ты этому поверил?", и дурацкий инцидент будет сразу «исперчен», но я не мог сейчас уйти, не мог встать, даже физически не мог, какая-то слабость…

— Но я, собственно, хотел задать вам другой вопрос, — по-иезуитски перевел разговор Стадлер. — И на этот вопрос вы уж постарайтесь ответить точно. Почему вы сегодня ночью звонили в Стокгольм и хотели поговорить с тамошним полицейским следователем, ведущим дело об убийстве в Национальной опере?

Интересно.

— Почему вы решили… — сказал я, не зная, как закончить фразу, но Стадлер закончил ее сам, вообразив, что прервал меня на полуслове:

— В тамошнее управление полиции звонил физик из Бостона, интересовался убийством в опере. Не трудно сложить два и два, как вы понимаете. Так почему?

— А как, по-вашему? — хмуро сказал я. — Одинаковые преступления при одинаковых обстоятельствах. Разве это не удивительно и не бросается в глаза?

— Удивительно и бросается, — кивнул Стадлер. — Но вы-то здесь при чем? Я понимаю, когда репортер… или следователь… Но что вам-то нужно было?

— Это очевидно, старший инспектор! Видимо, я хотел знать точное время убийства.

— Видимо? — поднял брови Стадлер.

— Не придирайтесь к словам, — пробормотал я.

— А может, вы хотели узнать, не произведен ли уже арест? Не оказался ли за решеткой ваш сообщник?

Наверно, я все-таки рассмеялся. Не помню. В тот момент что-то опустилось мне на голову: может, темный мешок, может, энергетический экран, может, аура сжалась настолько, что я на какое-то время перестал воспринимать окружающее. Мир, данный мне в ощущениях, исчез, я куда-то падал, в темноту, в провал, а потом что-то меня подхватило и выбросило в белый свет. Временная потеря сознания? Но ведь я что-то делал, что-то, возможно, говорил или смеялся, иначе Стадлер отреагировал бы иначе, хотя бы обеспокоился моим состоянием, а он смотрел на меня так, будто я только что дал ему ответ на его нелепый вопрос, и ответ оказался именно таким, какого он ждал.

— Вы, конечно, скажете, — продолжал он, как ни в чем не бывало, — что нет у вас сообщника, что вы вообще невинны, как…

— Ягненок, — подсказал я.

— А это, — нейтральным тоном произнес Стадлер, открывая принесенную с собой пластиковую папку и доставая из нее предмет в целлофановом пакете, — вы узнаете или скажете, что и нож не имеет к вам никакого отношения?