После разговора в библиотеке старпом как-то по-отечески стал опекать меня. Изредка он заглядывал на камбуз, интересуясь, не нужна ли мне помощь, не прислать ли пару матросов. В другой раз завел разговор о поэзии. Он запомнил, что я листала Есенина в день нашего первого разговора по душам, и читал мне наизусть его стихи. От Царева я узнала еще одного поэта – Николая Рубцова. Книжек его в библиотеке не было, но в рукописных листках он ходил среди офицеров. Рубцов тоже был когда-то юнгой на флоте, и стихи его были близки морякам.

Он так же пил, как Есенин, но жизнь его была куда тяжелее. Царев поведал мне, насколько различны были судьбы этих поэтов. Есенин-то рос в нормальной обеспеченной семье и лишь играл деревенского простачка. Кстати, он был достаточно образован.

Кажется, какие-то учительские курсы закончил.

Рубцов же был сиротой-детдомовцем. И впоследствии страдал от непонимания, не находил ни у кого поддержки. У меня не было в этом мире ни единого родного человечка, не считая неизвестного мне отца, и я знала, как непросто жить одной на свете. Наконец мне повезло: одновременно у меня появился близкий поэт и близкий человек – старший друг, старпом Царев. Теперь на корабле я не чувствовала себя одинокой.

Царев иногда тоже присоединялся к матросской компании на баке, но чаще тусовался со своими, с высшим сословием. Мне же по штату было положено находиться с палубной командой. Так что библиотека была единственным местом, где мы порой пересекались. Но все чаще, встретив меня в библиотеке, Царев предлагал мне совершить экскурсию по судну. Он показал мне машинное отделение и пульт управления: рулевой отсек, штурманскую, радиорубку. Мы спускались по скользким скобам в трюм, пролезали узкими коридорчиками – коффердамами, и нигде, даже в самых отдаленных закутках судна, он не прикасался ко мне. Я по-настоящему чувствовала рядом с ним его отцовскую заботу.

И вот как-то раз он впервые пригласил меня в свою каюту. Она напоминала двухкомнатный гостиничный номер, состоящий из спальни, кабинета и санузла. Моя работа на камбузе в этот день была завершена, и я никуда не торопилась. Царев усадил меня на мягкий кожаный диван, встроенный углом около стола, и достал из бара бутылку коньяку. Большое блюдо с апельсинами, бананами, ананасами и авокадо уже стояло на столе: в очередном порту недавно закупили свежие фрукты. Царев не спеша нарезал кружочками сочный апельсин, затем разлил коньяк по маленьким стопочкам и, заметно волнуясь, произнес тост:

– Ну, Катя, давай за дружбу... по одной пропустим.

Я стала было отказываться, сказала, что не пью совсем. Но он посмотрел на меня каким-то умоляющим взглядом и заметил, что я уже совершеннолетняя и немножко хорошего коньяка мне не повредит. Его руки дрожали. Волнение старпома передалось и мне. Что же, так я и буду в приличном обществе отказываться от выпивки, чтобы все считали меня больной?! Я думаю, чуть-чуть можно. Я подняла стопочку, чокнулась со старпомом и пригубила коньяку. Вскоре в моей груди разлилась теплая волна. Старпом пересел на мою сторону и снова разлил коньяк по стопкам. Мы выпили, и после этого его руки перестали дрожать, но лицо стало краснее обычного. Как же он стар, подумала я, разглядывая глубокие морщины, перерезавшие лоб и почти седую, но аккуратно, волосок к волоску, уложенную шевелюру.

– Я, наверно, кажусь тебе очень старым, – будто читая мои мысли, произнес Царев, – хотя мне только сорок шесть лет. Хотя действительно я очень старый и очень одинокий человек. Я обещал тебе, Катюша, на время похода стать твоим отцом. Но в тебе столько жизни, столько женской притягательности, что я чувствую, что не могу без тебя обходиться, меня тянет к тебе как к женщине, извини.

Царев неуверенно накрыл своей заскорузлой ладонью мои покрасневшие от кухонной работы пальцы. Голова моя слегка кружилась, все произошло так неожиданно. Конечно, Царев мне тоже уже был дорог, как защитник, как опекун, но его мужское обаяние на меня не действовало. Я осторожно высвободила руку и слегка отодвинулась. Царев плеснул мне в стопку следующую порцию коньяку, а себе на этот раз налил в стакан. И тут я поняла, что совершенно спокойно, без всякого насилия над собой могу отодвинуть стопку. Может, беременность тому причиной? Как же я забыла о ней! Вот замечательный повод отклонить притязания Царева, не задев его мужского самолюбия. Однако признаться в своем интересном положении тоже было нелегко.

Царев осушил свой стакан и убрал бутылку в шкафчик. Некоторое время мы молчали.

– Что ж, Катерина, насильно мил не будешь. Понимаю. – И тут же с легкой пьяной навязчивостью добавил:

– А может, у нас сладится? Может, чертенок, – Царев намекал на мои похожие на рожки вихры, – скрасит жизнь одинокого капитана?

Я погладила Царева по рукаву кителя и сказала, что мое положение не позволяет мне ответить на его чувства: я беременна. Весь хмель мигом слетел с него.

Он уставился на меня с непониманием в глазах.

Ну да, подтвердила я, беременна. Но его это не должно беспокоить, с работой я справлюсь. Срок у меня маленький, только-только. Живот еще не скоро будет заметен, если только в обратном рейсе чуть-чуть. Царев потер глаза пальцами, будто хотел избавиться от соринки.

С этого дня старпом стал регулярно посылать на камбуз еще одного помощника, но больше экскурсий по судну для меня не устраивал, и его отеческая любовь ко мне заметно пошла на убыль. Зато укрепилась моя дружба с Машей, соседкой по кубрику. Как-то раз мы, с удобством расположившись на ее койке, болтали о том о сем. Мы чувствовали себя просто и по-домашнему уютно, несмотря на то что за толстым стеклом иллюминатора темнел бескрайний Индийский океан. Но постепенно сквозь темноту начал пробиваться легкий свет, и, наконец, мы увидели картину: плавная мертвая зыбь, а на ней дрожит серебристая лунная дорожка.

Может, на меня подействовала луна или я устала таиться, но я рассказала Маше, как я попала на судно, и призналась, что меня зовут Катей, а не Галей. Маша покачала головой, и ее распущенные на ночь длинные волосы колыхнулись по моей щеке.

– Ну ты и партизанка, целый месяц скрывала.

Ну да ладно. А скажи, у тебя со старпомом серьезно? Он такой необыкновенный. Прежде его ни с кем не замечали. На берегу, может быть, только не на корабле. А знаешь, Галка, тьфу, Катька, он ведь холост. У него квартира отдельная в Краснодаре, с машина. В прошлом рейсе радистка одна по нему сохла, да все напрасно. А на тебя он запал.

В ответ на Машкину тираду я призналась и ей, что беременна и что старпом как мужчина мне не нужен.

Тут обсуждение перешло в новое русло: кто отец ребенка и что я собираюсь делать с ребенком – оставлять или избавляться.

Маша обсуждала возможные выходы вполне профессионально. Она сказала, что если срок мал, то можно сделать кое-какие расслабляющие мускулатуру уколы и избавиться от беременности.

Вспомнила известные ей примеры из своего опыта, в том числе собственного: моторист ее был женат и даже не обещал оставить семью. Я не могла принять решение. С одной стороны, ребенок мог бы стать обузой, и появление его на свет автоматически порождало много проблем. Но с другой...

Возможно, беременность глушила мой рассудок, и инстинкт продолжения рода брал верх. Я уже начала испытывать любовь к этому живому комочку, зреющему под моим сердцем. Я погладила свой живот, еще плоский и мускулистый.

Наш сухогруз уже неделю шел вдоль берегов Африки. Невозможно было скрыться от палящего зноя стоящего в зените солнца. На палубе оно пробиралось сквозь кожу, выгоняя из нее литры пота.

Камбуз являл собою душную парилку, кондиционеры то и дело ломались. Я чувствовала себя чертовски скверно: есть не хотелось, только пить, пить. Но тепловатая безвкусная вода не утоляла жажды. Я стала замечать по утрам отеки под глазами: ямка, вдавленная пальцем в щеку, исчезала не вдруг. Маша сказала, что виной тому беременность. Почки не справлялись с двойной нагрузкой: развитием ребенка и изнуряющим водоворотом влаги в организме.