Он увидел при свете фонарей, что лицо Джервэза как бы стянулось — это была единственная мысль, пришедшая в голову Кроули.

— Вы простите меня, если я поеду, — сказал Джервэз, и большой «ролле» покатился вперед.

Джервэз сидел, согнувшись и крепко стиснув кулаки; он выскочил из машины прежде, чем она остановилась, и помчался по лестнице, перескакивая сразу через несколько ступеней.

Дверь в комнату Филиппы была открыта. Ей впрыснули морфий, и она как будто уснула.

Доктор Коллин сидел у ее кровати; подняв голову, он увидел Джервэза и моментально встал.

Когда они очутились в роскошной галерее рядом с комнатой, Джервэз спросил:

— Ну, рассказывайте. Что случилось?

Лицо доктора Коллина судорожно искривилось; он сам был охотником, прекрасным игроком в теннис, вообще любил все виды спорта.

— Хоккей на льду! — ответил он мягко. — Безумие, конечно! Неловкое падение, и случилось худшее… Боюсь, что леди Вильмот придется порядочно страдать некоторое время. Я постараюсь по мере возможности облегчить ее боли. Правда, она очень молода… Это говорит в ее пользу.

— Это говорит в ее пользу, — машинально повторил Джервэз.

— Теперь, когда вы тут, я пойду, — сказал доктор Коллин. — Сейчас я больше не нужен. Через час здесь будет другая сиделка. Вы всегда можете вызвать меня по телефону — от меня к вам всего двенадцать минут.

Он хотел бы быть более человечным, он сочувствовал Джервэзу, но голос того, его лицо заставили его замолчать.

— Пока, спокойной ночи! — сказал он и пошел вниз.

Когда он завел мотор, сел в автомобиль и поехал к своему уютному домику, к своим двум маленьким мальчикам и их очаровательной молодой матери, то произнес вслух:

— Ох, уж эти пожилые мужья, которые жаждут иметь наследника!.. Почему, черт возьми, они об этом раньше не заботятся?

«Хоккей на льду! — твердил про себя Джервэз. — Хоккей на льду!»

К нему подошел Сэмми.

— Слушайте, Джервэз, я страшно огорчен… — Джервэз повернулся к нему, и столько ярости было в его голосе, что Сэмми отшатнулся.

— Почему, черт возьми, вы ее не остановили? — едва выговорил он, задыхаясь. — Ведь ваша жена имела детей… У вас должно же было где-то в голове сохраниться хоть немного здравого смысла…

— Все это произошло в мгновение ока, — виновато ответил бедный Сэмми.

Джервэз отвернулся и оставил его одного; он не мог стоять и наблюдать, как мысль бродит в голове у Сэмми, пока тот найдет силы и умение облечь ее в слова.

А ведь ему еще надо было обдумать все происшедшее и взглянуть правде прямо в глаза раньше, чем он увидит Филиппу.

Он прошел в свою комнату, а оттуда по маленькой скрытой лестнице, через потайной ход, — на верхнюю террасу замка.

Воздух резал, как острием ножа, небо блестело серебром, а камни звенели при каждом его шаге.

Он подошел к балюстраде, прислонился к крайнему зубцу и крепко ухватился за него, пока края его не врезались ему в руку.

Хоккей на льду!

Он потерял своего сына потому, что жене его захотелось играть в хоккей!

Он не замечал ни холода, ни резкого ветра, свистевшего сквозь балюстраду террасы. Все, что он знал, все, что мог чувствовать, было ощущение ужасной пустоты и пламенный, не уступавший этому ощущению в силе, гнев.

В конце второго дня Филиппа захотела видеть Джервэза. Только что закончился особенно сильный приступ болей, и ее лицо заострилось, побледнело, а глаза казались огромными; единственно не потерявшими цвет были ресницы и брови, и даже золото ее волос потускнело от страданий.

Джервэз пришел и нагнулся над ней, и Филиппа сказала:

— Я… я ужасно огорчена!

Он не мог говорить; он чувствовал одновременно и прежнюю горечь, и что-то вроде горестной нежности… Она выглядела такой жалкой и больной.

— Бедная детка, — прошептал он, держа ее руку.

— Все уехали?

— Да.

Она закрыла глаза; болел каждый нерв, каждый мускул тела.

Все еще не открывая глаз, она шептала:

— Я просила их сказать мамочке, чтобы она не приезжала… пока. После, когда я совсем поправлюсь…

Она открыла глаза:

— А мне долго придется лежать… пока я поправлюсь?

— Тебе придется очень беречь себя и…

— Ты хочешь сказать, что долго?

Она устало повернула голову на подушке.

— Как давно это было?

— Что, дорогая?

— Когда все это произошло? — Ее рука вдруг сжала его руку.

— О Джервэз!.. Робин… я все думаю и думаю о нем…

Слезы наполнили ее глаза и медленно стекали по щекам.

— Не надо плакать, дорогая!

— Я так мечтала… потихоньку… в душе… я даже тебе не говорила… Ах, я хотела бы умереть…

— Дорогая, не надо так… Ты должна стараться быть сильной…

— Дайте мне Робина… моего мальчика… Я так устала страдать, все время так ужасно страдать… Ах, если бы я только знала…

Сиделка тронула Джервэза за руку:

— Я боюсь, что леди Вильмот чересчур расстраивается. Это не годится.

Джервэз нагнулся и поцеловал Филиппу. Она пыталась еще что-то сказать, и он остановился в ожидании; но Филиппа сделала лишь судорожный, жалкий жест.

— Лучше уходите, — угрюмо сказала сиделка. Филиппа повернула лицо к подушке, и Джервэз, переведя взгляд с сиделки на нее, увидел стекавшую по ее подбородку тоненькую струйку крови; а затем она обхватила подушку руками и, закрыв глаза и стиснув губы, беспомощно зарыдала.

У Джервэза пересохло во рту; он сознавал только, что рука сиделки выталкивает его. Он подчинился немому приказу и оставил комнату; но когда закрывал дверь, он услышал душераздирающий, горестный стон. Он ждал снаружи, не в силах уйти; раздался еще стон, затем мягкий голос сиделки, легкий звук ее шагов и, наконец, голос Филиппы:

— Как хорошо… как хорошо… сейчас, когда прошла боль!

— Пустая, глупая молодежь! — сказал Билль Кардон, выслушав Фелисити, и его лицо покраснело от гнева. — Не знаю, как я это расскажу твоей матери — она будет ужасно удручена!

— Не думаю, чтобы Филь и Джервэз приветствовали это событие, — протянула Фелисити.

Она никогда особенно не любила отца; если он и относился снисходительно к своим детям, то это была снисходительность слабости. Девиз: «Все, что угодно, за спокойную жизнь, пока это не стоит денег!» — принимается во многих домах почему-то за привязанность к семье. Но Фелисити никогда не заблуждалась на этот счет, и ее еще в юные годы высказанное мнение, что «папка хорош, пока его гладят! по шерстке», если и было для нее немного ранним, то, во всяком случае, было метким.

— Билль не создан быть отцом, — был один из ее последних афоризмов, — и лишь то, что мы обе уже замужем, мирит его с нашим существованием.

Но зато обе, она и Филиппа, любили, по-настоящему любили мать, которая, может быть, была слаба, глупа, иногда немного надоедлива, но зато была нежна, сочувствовала малейшему их горю и, когда бы они ни приезжали, принимала их с распростертыми объятиями.

— Я пойду наверх к мамми, — сказала Фелисити и вышла раньше, чем Билль успел придумать причину, почему бы ей этого не сделать.

Миссис Кардон редко бывала совершенно одета до завтрака; она вставала в девять, а затем приводила себя в порядок понемногу. Она любила возиться в своей большой спальне, которая сообщалась с ее будуаром, отвечать на телефонные звонки, обсуждать все нужное с кухаркой, выбрать по объявлениям шляпу, в промежутках «делать» свое лицо. В половине двенадцатого она слегка закусывала, обычно с Биллем (если только он не катался верхом), бисквитами и стаканом вина, которое он специально выбирал для нее, а затем принималась завивать волосы, так как ни одна завивка у нее не держалась долго.

Но к завтраку она обычно появлялась хорошенькая, розовая, напудренная, надушенная, в каком-нибудь прелестном платье, как нарядная куколка.