Они проехали в курорт Рай среди живых изгородей цветущего белого терновника, по чудной ровной дороге; налево расстилалось море, направо — Рай с его горевшими на фоне золотистого заката башнями.

Из Рая они помчались в Мидхерст, где провели все время после обеда над Хиндхедом, обвеваемые мягким прохладным ветром, доносившимся к ним сквозь цветущий вереск, и, наконец, остановились в Порлок-Уэйре, потому что Филиппа заявила, что никогда еще и нигде не видала столько розовой герани, да к тому же розовой герани, обдаваемой брызгами волн!

Они остановились в Порлок-Уэйре, в гостинице «Якорь», хозяйка которой любила цветы и где была старинная дубовая столовая, сиявшая и блестевшая дроком, ранними розами, жимолостью и очаровательными колокольчиками.

Там были еще два щенка, которых готовили для охоты, два огромных шелковистых щенка с нелепыми сморщенными мордочками и пушистыми, словно комья гагачьего пуха, лапами.

Филиппа обычно сидела на короткой, выжженной солнцем траве, прислушиваясь к шуму волн, и вдыхала аромат повсюду растущих роз; Джервэз в это время бродил по окрестностям и возвращался усталый и страшно голодный. Потом он отвозил Филиппу во все те места, где бывал сам, прямо через степь по малоезженым дорогам, которые подымались почти как лестницы — так они были круты.

В степи, где воздух был как прохладное, пряное вино, Филиппа, хорошо закутанная, обычно отдыхала, вдыхая в себя мир и тишину, и чувствовала, как она с каждым днем поправлялась.

И внезапно стало ясно, что она поправилась. К тому же кто-то написал Филиппе и сообщил все лондонские новости. Смеясь, она протянула письмо Джервэзу.

— Я думаю, хорошо было бы опять увидеть Лондон и зажить нашей обычной жизнью. И, честное слово, у меня нет ни одной тряпки, мой дорогой!

Джервэз старался выгадать еще недельку, но стеснялся прямо об этом попросить.

— Да, но скоро июнь, и ты знаешь, дорогая, что тебе придется о многом позаботиться, прежде чем мы поедем в Фонтелон…

Он доказывал, что лучше всего выехать в понедельник.

— Какой смысл провести воскресенье в городе? Во всяком случае, тебе всегда это было неприятно!

Он чувствовал, как трудно ему будет отказаться от этой спокойной счастливой жизни, милых мест, ранних часов, запаха моря и полнейшего отдыха.

Но он также старался понять Филиппу. В конце концов, она себя чувствовала прекрасно, и весьма естественно, что ей захотелось веселья, необходимого ей, как воздух. Но, как бы то ни было, его настроение омрачилось, и, когда они в последний раз поехали вечером в степь, Филиппа тихонько спросила его:

— Ты недоволен?

У него под коротко подстриженными усами промелькнула улыбка:

— Нет. Почему?

Она ближе прильнула к нему.

— Ах, я два раза поцеловала тебя, сама от себя, и раз сказала: «Люблю тебя!» — и хоть бы ты кивнул мне в ответ. Нет, ни разу.

Джервэз громко расхохотался.

— Ты самое обезоруживающее существо в мире! — сказал он.

В Лондоне тоже была розовая герань, но в этом было единственное сходство, угрюмо решил Джервэз.

Он сразу потерял Филиппу: она совсем закружилась в вихре танцев, приемов, пикников, а в доме стон стоял от довольно пронзительного смеха, звона бокалов с коктейлем и несмолкаемой музыки граммофона.

Он уехал на целую неделю один в Фонтелон и вернулся оттуда отдохнувший и жаждущий увидеть Филиппу.

В Фонтелоне он снова нашел самого себя; он читал, ездил верхом и занимался делами имения, сознавая, как ему необходима такая работа, и какую помощь она одна могла ему оказать. Он бесконечно отдохнул душой благодаря именно этому сознанию, которое в глубине своей таило уверенность, что его старое «я», уравновешенное, честное «я», покинувшее его со времени войны, опять вернулось к нему.

В долгие вечера, сидя на террасе, и следя за тем, как постепенно гас последний отблеск заката, он много думал о будущем Филиппы и своем.

Он позволял себе мечтать в этом будущем о детях, о том сыне, по котором так тосковала его душа. Довольно любопытно — любопытно потому, что он во многих отношениях был так же ультрасовременен, как и сама Филиппа, — что он считал, что дети «устроят ее, устроят их совместную жизнь».

В автомобиле он сидел нагруженный ящиками цветов, которые он сам велел запаковать, и сам правил. А когда он, подъезжая к дому, уже замедлял ход машины, на лестницу вышел молодой человек, легко сбежал по ступенькам и пошел по широкой улице по направлению к Гайд-парку.

Он не заметил Джервэза, но тот его узнал: это был Тедди Мастере.

Он остался сидеть в автомобиле, наблюдая, как Тедди удалялся, и замечая в нем каждую деталь, его походку, линию и ширину его плеч, блеск его светлых волос под сдвинутой на затылок шляпой и каждую складку его синего костюма, который был, пожалуй, не нов, но сидел превосходно.

Его снова обуяло то странное, ужасное чувство, которое он испытал, глядя на танцующих Тедди и Филиппу: он чувствовал, как у него сжимается горло. С внезапной живостью он сам вытащил ящики с цветами из машины, нагромоздил их на лестнице и вышел.

Кто-то где-то напевал… Филиппа, и слышно было легкое шарканье ног.

Джервэз поднялся по лестнице в комнату Филиппы — пусто! Он заглянул в гостиную; она была там, спиной к нему, вся ушедшая в разучивание нового па танца, напевая мелодию ритма тем тоненьким голоском, который был так мил и так не соответствовал ее высокому росту. Она повернулась, увидела Джервэза, перестала танцевать и улыбнулась ему.

— О Джервэз, почему ты не писал? Но как хорошо, что ты приехал! Мы сегодня с Тедди исполним танец на благотворительном вечере, и теперь ты это увидишь!

Она подошла к нему и поцеловала его; он мог чувствовать ее свежесть сквозь тонкое белое платье — кусочек вышитой шелковой ткани с низким серебряным поясом с бирюзой.

— Милый, ты не болен?

Ее голос сразу привел его в себя. Он поцеловал ее волосы; они также были свежи и ароматны.

— Нет, это, верно, жара и автомобиль. Ну, как дела?

— Ничего, все в порядке. Но что с тобой, потому что вид у тебя неважный? Позволь, я позвоню Сандерсу, чтобы тебе подали виски с содой.

Джервэзу удалось улыбнуться. Он был настолько же смущен этим потоком чувства, как и расстроен им; его в некотором роде поражал самый факт, что он мог так чувствовать — и из-за чего? Простое подозрение, и как таковое — абсолютно неосновательное, как подсказывало ему его настоящее «я».

Он взял себя в руки, выпил виски с содой, попросил своего секретаря принести всю накопившуюся корреспонденцию в комнату Филиппы и обсудил с ней некоторые вопросы.

Потом они пили чай, и приехали гости.

Джервэз вышел из дому и собирался пройти на Мальборо, но на Пэл-Мэл его окликнул, к великому его изумлению, из такси Разерскилн; такси подъехало к самому тротуару.

— Поедем в спортклуб. Выпьем там чего-нибудь, — предложил Разерскилн.

Джервэз сел в машину.

— Какого черта ты здесь делаешь? — спросил он.

— Дела, — уклончиво отвечал Разерскилн, а потом прибавил: — Кит теперь в школе, так что мне пришлось приехать сюда на матч.

Джервэз вдруг вспомнил, что на следующий день назначен матч в крикет между Итоном и Харроу.

— Ну а как поживает Кит?

— О, он молодец! Всегда здоров. Никогда не встречал ребенка, который был бы так изумительно здоров. В прошлом феврале он сломал себе на охоте ключицу и руку, а через две недели поправился и снова ездил верхом.

Голос Разерскилна был абсолютно невыразителен, но даже он не мог скрыть звучавшей в нем гордости и любви.