— Алло, Тедди, — сказал Джервэз, — ты неважно выглядишь. В чем дело?

— Он влюблен, — усмехнулся Маунтли. — Безнадежное дело, а?

— Совершенно безнадежное, — согласился Тедди, продолжая пить.

Он и так уже выпил лишнее. Он сознавал только, что ему хотелось забыться, и он решил, что это лучшее. Маунтли был, во всяком случае, дурак… со своей идиотской «безнадежной любовью». Зачем было трубить об этом повсюду? Каждый человек имел право беречь свою святыню в душе.

— Замолчи, — неожиданно обернулся он к Маунтли и добавил грустно, мотнув головой по направлению к Джервэзу: — Да еще при нем!

Для Маунтли это ничего не значило, и он только расхохотался. Но слова и движение головы Тедди заставили ярко вспыхнуть огонь, тлевший в душе Джервэза.

Маунтли продолжал зубоскалить:

— Джервэз не обращает внимания. С какой ему стати?

Он только поддразнивал Тедди, полагая, что тот дошел до «слезливого предела», выпив слишком много разных, хотя и прекрасных, вин, и желая шуткой привести его в лучшее настроение.

И он повторил:

— Конечно, Джервэзу это все равно.

Тедди мрачно улыбнулся и медленно проговорил:

— Ему не было бы все равно, если бы он знал, но, слава Богу, он не знает и не узнает от меня никогда! — добавил Тедди, стараясь встряхнуться.

Джервэз слегка рассмеялся и, вставая, сказал:

— Идем. Съедется много соседей, будут танцевать. — И прибавил, отводя Маунтли в сторону: — Пусть он протрезвится, или, будь другом, уложи его в постель.

И он отправился в белую гостиную приветствовать гостей.

До половины вечера ему почти не пришлось говорить с Филиппой, а затем они очутились случайно рядом.

— Танцуем? — спросила его Филиппа. Джервэз кивнул; держа ее в объятиях и слушая ее оживленную болтовню о событиях этого вечера, он старался убедить себя, что он такой же дурак, как этот пьяный молокосос, которого Маунтли уложил в постель.

Но тайный огонь не угасал и продолжал тлеть; как он ни старался разубедить себя, но все его доводы не могли изгладить слов Тедди.

А Филиппа неожиданно спросила его:

— Где Тедди?

— Мне кажется, что он выпил лишнее, — сухо ответил он.

— Тедди! — удивилась Филиппа и слегка рассмеялась. — Это потому, — начала было она, затем остановилась и после небольшого молчания нерешительно добавила: — Он… он, видишь ли, озабочен. Я хочу сказать…

— Боюсь, что я не пойму, почему он должен вести себя, как молодой осел, — бесстрастно заметил Джервэз. — Во всяком случае, Маунтли был так добр, что взялся присмотреть за ним. Мне кажется, что мне следует подойти к старой леди Сильчестер… она одна… Ужин был бы теперь весьма кстати. Как ты думаешь? Постарайся двинуть всех в столовую.

Смеясь и разговаривая с друзьями и гостями, Филиппа чувствовала, как все шире, подобно грозовой туче, разрасталось в ней беспокойство, которое она внезапно ощутила, когда Джервэз сказал ей о Тедди.

Ее трогало, что на Тедди все это так сильно подействовало.

Он был лак давно ее товарищем, и таким веселым, счастливым товарищем… В давно-давно прошедшие школьные дни, еще до войны, они вместе катались верхом, и позже он не упускал случая «прилететь к ней», по его выражению, в каждый отпуск. В некотором смысле он составлял часть ее жизни.

И вот теперь, когда он был так глубоко несчастлив, он навсегда уходил от нее.

Она с беспокойством спросила Маунтли:

— Разве Тедди болен?

Маунтли рассмеялся своим заразительным смехом:

— Какая наивность, нет, он спит, я думаю, и чужд всем земным горестям, пока не проснется; тогда он попробует потопить их в вустер-соусе или в каком-нибудь другом из его любимых средств от похмелья!

Это говорил веселый, прозаичный Маунтли, никогда никого не мучивший и ненавидевший тех, кто мучил.

— Во всяком случае, вы сами такое средство, — сказала ему Филиппа, на что Маунтли закрутил усы, перестал улыбаться и сказал почти серьезно:

— Знаете ли, Бэби, вместо того, чтобы волноваться, вам бы следовало немного рассердиться. Тедди — маленький идиот: он нализался на вашем вечере и заслуживает головомойки, а не сочувствия.

Он тоже заметил открытую любовь Тедди к Филиппе, а любимым девизом Маунтли было: «Одно слово вовремя лучше десяти других», и он надеялся, что применил его в данном случае хорошо.

Но в глазах Филиппы все еще отражалось огорчение. Она сказала немного застенчиво:

— Никто из вас не понимает его, вы поймете позже, — и ушла созывать гостей к ужину.

— Что она, черт возьми, хотела этим сказать? — недоумевал Маунтли.

Тедди проснулся очень рано, еще до рассвета; голова у него нестерпимо болела. Он сел, нащупал выключатель, осветил комнату и, чувствуя головокружение, с трудом посмотрел на часы. Было четыре.

Он был пьян…

Видела ли его Филь?

Он ничего не помнил.

Он встал с постели, разделся, принял ванну и стал мочить голову под холодным краном, пока ему не стало лучше.

Тогда он запахнулся в халат и спустился вниз в поисках пищи.

Как он и рассчитывал, он нашел сандвичи и фрукты и, усевшись в большое кресло у потухающего камина, съел две тарелки маленьких сандвичей, немного винограду и апельсинов.

«Выздоровление приходит с едой!» — подумал он со слабой усмешкой, стараясь подбодриться, чувствуя себя погибшим и глубоко одиноким и стыдясь самого себя.

На цыпочках он поднялся наверх и прошел к себе. Одно из окон было открыто; бесшумными шагами он вышел на террасу.

Ночь была так тиха, что слышно было, как лист, падая, задевал за другие листья, и один раз птичка шевельнулась в плюще.

Где-то вблизи спала Филиппа; Тедди знал, что ее комната была в этом флигеле; он пошел налево… Были еще открыты окна; он почувствовал, что это окна ее комнаты. И вдруг он испугался. Испугался того, что, проснувшись, она может прийти в ужас, увидев его проходящим по террасе. Он вернулся назад, скинул халат, лег в постель и лежал, глядя в темное небо и ощущая на лице мягкий, свежий воздух.

В конце концов… в конце концов, у него все же останется его тайна, его любовь; она будет с ним всегда, в Африке, как и здесь… Леонора никогда не узнает. Слава Богу, что, раз это все случилось, он имел возможность получить работу в Кении. Он чувствовал, что не вынес бы женитьбы на Леоноре здесь, где все его знали.

И так уж было достаточно ужасно, а будет еще ужаснее, когда придется сказать все отцу и Нанни.

Он глубоко вздохнул и уткнулся в подушку. Человек попадает в такую переделку, совершенно не думая… а потом, когда опомнится, он уже пригвожден… погиб…

Он легко представлял себе бешенство Майлса, но и Майлс согласится, что он не мог поступить иначе.

«Если б я любил ее!.. Если б я только мог любить ее!» — думал он в глубоком унынии. Голова у него снова начала болеть; его неудержимо потянуло домой, к Нанни, и он проклинал себя за это. «Погибший ты человек», — презрительно говорил он себе. Мысленно он видел свою комнату и себя в ней, но не на огромной кровати с четырьмя колоннами и голубыми шелковыми занавесками с гербом, вышитым почерневшим золотом, а на своей старой твердой кровати, с Нанни, хлопотливо приготовляющей чай и бранящей его.

— Что я такое, как не бесконечно слабый, погибший человек? — вслух повторил он.

— Давайте устроим в последний вечер шарады, костюмируемся и будем танцевать в костюмах! — предложила Филиппа.

— Великолепная идея! — согласились все. Маунтли и Тедди громко выражали свой восторг. Маунтли отечески заботился о Тедди; он очень любил и искренне жалел его и боялся за него.