Но позже, когда он танцевал с Леонорой, он вновь ощутил безумную, острую боль и дикую ненависть ко всем и вся… На минуту ему пришла в голову мысль, что Леонора догадывается о его настроении, потому что, когда они танцевали на террасе, Леонора подвела его к краю, зажала ему рот рукой и показала на скамейку, скрытую за кустом жасмина. Там сидели Филиппа и Джервэз. Филь лежала в объятиях Джервэза с запрокинутой головой, а Джервэз страстно целовал ее… При бледном мерцании звезд Тедди казалось, что он видит ее закрытые глаза… Он резко рванулся назад, а Леонора рассмеялась.

— Молодая любовь! — проговорила она своим тихим, растягивающим слова голосом. — Это для вас наглядный урок, дорогой Тедди!

Леонора показалась ему пошлой; он презирал ее. В этот момент он даже ненавидел ее, но когда она наклонилась к нему и прошептала: «Покажи мне настоящую молодую любовь!» — он вдруг стал целовать ее с внезапной яростью. Все те добрые чувства, которые Филиппа еще недавно пробудила в нем, рассеялись как дым от одного взгляда на ее опущенные веки. Ревность зажгла в его сердце языки пламени, уничтожившие все рыцарские чувства, нежность, истинные, благородные качества его души, как будто это были сухие листья.

Леонора прекрасно понимала, что он страдает. Она поступила так вполне обдуманно; правда, она не думала, что ее поспешный план будет иметь такой успех… Она просто была уверена, что лицезрение Джервэза и Филиппы будет ему неприятно; о дальнейшем она не думала. Теперь же, ощущая его судорожное прикосновение, она чувствовала, что он весь дрожит от охватившей его ярости, которая делает человека безвольной игрушкой в руках более сильной натуры.

Впрочем, в известном отношении Леоноре нравился Тедди. Он был молод, приятен, хорош собой, и потом — любой мужчина казался ей годен, чтобы заставить его ухаживать за нею. Как почти все эгоистичные женщины, Леонора была холодной натурой; ее крайняя расчетливость, руководившая ею в молодости, развила в ней холодную рассудочность и подлинное равнодушие ко всему окружающему; она была забронирована от каких-либо чувств своим природным и сознательно развитым эгоизмом.

Единственно, что украшало ее жизнь, и к чему она стремилась, было ухаживание со стороны мужчин. И сейчас она решила удержать подле себя Тедди; его честная, достойная жалости ревность вполне гармонировала с ее истеричною злобой, вызванной браком Филиппы, — тем, что Леонора называла «счастьем других женщин».

Защищая тонкой надушенной рукой свои губы от его поцелуев, она вдруг предупредила его:

— Кто-то идет. — А затем продолжала в том же шутливом тоне: — Право, Тедди, этот брак похож на какой-то фарс. Конечно, Джервэз очень достойный человек, но он достаточно стар, чтобы быть ее отцом.

Тедди не мог перенести, чтобы кто-нибудь скверно думал о Филиппе.

— Он очень хороший малый, — сказал он усталым голосом, — и, понятно, безумно влюблен в Филь. И, если Филь любит его, мне кажется — все в порядке.

— О, конечно, если это все так, — согласилась Леонора, — но он чересчур стар, и ничто не уничтожит этого факта.

— Сорок пять лет еще нельзя считать дряхлостью, — настаивал Тедди.

— Да, но когда пройдут десять лет, им будет пятьдесят пять и двадцать восемь, — засмеялась Леонора. — И кроме того, сорокапятилетняя молодость все-таки не есть восемнадцатилетняя юность.

— Нет! — решительно выпалил Тедди. — Но как бы там ни было, мне это, пожалуй, безразлично.

Леонора засмеялась в ответ на его столь решительные слова и повела его обратно в гостиную. Там она остановилась поболтать с Сэмом, выглядевшим красным и скучающим.

— Скоро произойдут великие события, — произнес Сэм, сохраняя характерную для британцев позу даже перед пустым камином.

— Да, я думаю. Это будет, конечно, изумительным венчанием.

— Я думаю, что Филь захочет превзойти самое себя, — весело продолжал Сэм. — Ведь девушки не выходят замуж каждые пять минут, не правда ли?

— Нет, слава Богу! — иронически заметила Леонора и засмеялась, чтобы скрыть эту интонацию голоса.

— Брак по любви, — прочувствованно произнес Сэм.

Леонора искренне рассмеялась. Чувство юмора заглушило даже ее плохое настроение. Такт Сэма напоминал слона, разрушающего все на своем пути и воображающего, что он прокладывает хорошую дорогу.

— Очень хорошее дело эта помолвка, — сказал Сэм, покачивая головой.

— О, очень, и они так подходят друг другу! — Сэм заморгал своими серыми глазами и задумчиво посмотрел на Леонору: он отпраздновал помолвку Филиппы хорошим, старым вином и коньяком, который тоже не был им забыт. Поэтому теперь у него было лишь смутное представление, что Ланчестерша ловит его на словах.

— Да, по моему мнению, это хороший брак, настоящий брак по любви, — продолжал он настаивать. — Прекрасный малый!.. Он не принадлежит к вашим молодым ветрогонам — вы понимаете меня? — и он не из числа фокстротистов и любителей коктейля… Это скверная привычка, она портит пищеварение… и… разрушает небо… Нет, это человек знаний, и его происхождение… вы понимаете мою мысль?.. А маленькая Филь…

— Очаровательное дитя, — закончила Леонора его мысль. — В особенности по сравнению с Джервэзом, не правда ли? Ведь возраст скрыть нельзя, и особенно это трудно такому типу мужчин, как Джервэз.

— Да, мне кажется, вы правы, — невозмутимо согласился Сэм. — Безусловно, вы правы. Она еще ребенок.

— А он уже нет.

Даже Сэм, наконец, понял, что лучше самому ловить другого на словах, чем быть пойманным другим. Он спрятал подбородок в воротник и переменил разговор:

— А вы любите детей?

Он и раньше замечал, что, когда он начинал разговор на эту тему, его собеседники старались поскорее увильнуть от него. Поэтому он расплылся в широкую улыбку, когда Леонора после нескольких ничего не значащих фраз отошла от него и подсела к столу, за которым играли в бридж.

Он все время старался не забыть этого разговора, чтобы передать его Фелисити: Флип должна была понять, в чем тут дело. Но Фелисити проигралась в бридж и была не особенно милостива, когда он вошел на цыпочках в ее комнату, необычайно громоздкий в своей пижаме и насквозь пропахший прекрасной зубной пастой, мылом и вежеталем.

— Ты знаешь, — начал Сэм, — эта Ланчестерша себе на уме. Она все время говорила про старость Джервэза и молодость Филь. Это ее как будто раздражало.

— По-моему, Леонора злилась бы и тогда, когда увидела бы, что воробей залетел в чужое гнездо, — равнодушно ответила Фелисити. — Такова уж ее натура; бывают такие люди на свете. Но это должно быть прямо-таки каким-то проклятием всегда завидовать, что у другого есть что-нибудь такое, чего нет у тебя самой!

— Да, ужасно! — согласился Сэм. Он на минуту поколебался, задумчиво шевеля пальцами ног в своих больших ночных туфлях. — Послушай, Флип, ты не думаешь, что Джервэз все-таки слишком стар? Мне было бы ужасно тяжело, если бы Филь пришла к такому заключению после брака… И именно потому, что он богат… Все-таки богатство не искупило бы этого, как ты думаешь? — Он помолчал с минуту и добавил, украдкой посматривая на нее со смешным выражением робости: — Ведь мы поженились по любви, и все-таки я довольно часто, не правда ли, дорогая, раздражаю тебя?

Фелисити даже подскочила от неожиданности, а лицо ее залилось краской. Она сделала повелительный жест своей красивой белой рукой. Ее глаза одновременно выражали и презрение, и мимолетную нежность, и неподдельный юмор.

— Сэм, — проговорила она, снова опуская голову на подушку, — в настоящее время ты — единственный здравомыслящий человек, и я не хочу, чтобы тебя мучили какие-нибудь сложные проблемы и вопросы, которых ты не понимаешь. Лучше поцелуй меня.

— Ты изумительная, Флип. — произнес Сэм дрогнувшим голосом и обнял ее.

Джервэз приобрел вдруг нежелательную для него популярность благодаря стараниям всевозможных газет. Если он видел свою фотографию в одной газете, он мог быть уверен, что встретит ее еще в десятке других. Казалось, будто для каждой газеты его жизнь и происхождение являются вопросом ее существования; каждая считала своим долгом сообщить, что ему сорок семь, а Филиппе девятнадцать лет.