— Так ведь ты, кажется, говорил что-то о том, чтобы спрятаться на ночь?..

— Ты прав — на всю ночь. И на следующий день, после того как дело будет сделано, спокойно выйти, смешавшись с толпой посетителей.

— Как! С золотом в карманах?

— Не только в карманах, но и в ботинках, и в рукавах, и в брючинах. Это уж ты оставь мне, Кролик, и посмотрим, что ты скажешь, когда примеришь две пары брюк, сшитых вместе понизу! Сегодня только предварительная рекогносцировка. Ну, вот мы и пришли.

Не мое дело описывать так называемую Золотую комнату, но меня она разочаровала. Стеклянные витрины, которые заполняют ее вдоль и поперек, возможно, хранят уникальные образцы искусства золотых дел мастеров тех времен и стран, о которых мы все достаточно много слышали в курсе нашего классического образования, но с профессиональной точки зрения я бы предпочел ограбить скорее одну-единственную витрину где-нибудь в районе Уэст-Энда, чем коллекцию этих трофеев из Древней Греции и Этрурии. Золото в них, может, и не очень мягкое, но на вид так и кажется, что не составит особого труда откусить кусок выставленной ложки да еще попутно запломбировать себе зубы. И кольцо такое я бы не стал носить; но уж сплошным надувательством (в свете вышесказанного), несомненно, была та самая чаша, о которой говорил Раффлс. Он, между прочим, и сам это почувствовал.

— Да она же не толще бумаги, — фыркнул он, — а уж эмали-то на ней — как на престарелой даме из высшего общества. Но что правда, то правда: я за всю свою жизнь не видел ничего красивее, Кролик! Честное слово, я бы с удовольствием взял ее себе, просто ради красоты.

Для чаши отвели отдельную небольшую витрину в конце комнаты. Возможно, она и была прекрасным произведением искусства, как считал Раффлс, но я со своей стороны был совершенно не склонен рассматривать ее с этой точки зрения. Внизу были написаны имена богачей, которые пожертвовали восемь тысяч фунтов на эту безделицу, и, пока Раффлс поглощал свой двухпенсовый путеводитель с жадностью школьницы, помешанной на истории культуры, я стал размышлять, на что бы пошли все эти деньги.

— На ней сцены мученичества святой Агнессы, — сообщил мне Раффлс, — рельеф полупрозрачный… один из самых прекрасных образцов такого типа. Еще бы не так! Кролик, ты замшелый обыватель, почему ты не можешь просто восхищаться какой-то вещью? Ради таких вещей стоит жить! Такой богатой эмали на такой тонкой золотой пластинке еще никогда не было, и какая прекрасная идея подвесить крышку над чашей, чтобы сразу бросалось в глаза, как она тонка. Да, Кролик, что-то я не уверен, что нам когда-нибудь удастся завладеть ею.

— А вы бы попробовали, сэр, — прозвучал рядом с Раффлсом невыразительный голос.

Ненормальный, он что, думал, что он один в комнате?! Я-то, конечно, понимал, что это не так, но тоже, как еще один ненормальный, позволил ему бесконтрольно нести этот бред. И вот — перед нами стоит совершенно бесстрастный констебль в коротком мундире, они носят такие летом, со свистком на цепочке, но, правда, без дубинки на боку. Боже! Он до сих пор у меня перед глазами: среднего роста, с широким добродушным лицом, покрытым потом, у него даже усы вспотели. Констебль строго смотрит на Раффлса, а тот в ответ смеется.

— Собираетесь меня арестовать? — спокойно спрашивает чуть позже. — Вот это была бы шуточка, черт возьми.

— Я этого не сказал, сэр, — ответил полицейский. — Но такой джентльмен, как вы, и ведете такие странные речи, да еще в Британском музее! — И он приподнял шлем, приветствуя моего подопечного, который по случаю прогулки был в сюртуке и цилиндре, что прекрасно подходило для его нынешней роли.

— Что ж, получается, уж и нельзя просто так сказать приятелю, что я не прочь завладеть этой золотой чашей? — возмутился Раффлс. — Но я действительно не прочь. И мне все равно, слышат ли меня, когда я это говорю, или нет. Да я в жизни не видел ничего красивее!

Лицо констебля подобрело, под мокрыми усами обозначилась добродушная ухмылка.

— Осмелюсь сказать, что вы не единственный, кто бы от нее не отказался, сэр, — сказал он.

— Конечно, и я говорю то, что думаю, вот и все, — беззлобно проговорил Раффлс. — Но если серьезно, констебль, неужели небезопасно хранить такую ценную вещь в такой витрине?

— Пока я здесь — безопасно, — ответил тот то ли в шутку, то ли всерьез.

Раффлс внимательно изучал констебля, а он в свою очередь — Раффлса, ну а я во все глаза глядел на них обоих, не говоря ни слова.

— Но вы вроде здесь один, — заметил Раффлс.

В его голосе прозвучало беспокойство, это было беспокойство человека и гражданина, беспокойство ученого-энтузиаста, опасающегося за национальное сокровище, которое он, как никто другой, мог оценить по достоинству. И, несомненно, в эту минуту нас троих переполняла национальная гордость.

— Я не один, — спокойно сказал констебль. — Видите стул около двери? Один из служителей музея сидит там целый день.

— А где же он сейчас?

— Разговаривает с другим служителем у самого входа в коридоре. Если вы прислушаетесь, то услышите их голоса.

Мы прислушались и действительно услышали их, но не у самого входа. Мне показалось, что они разговаривают где-то в другом конце коридора.

— Вы имеете в виду того парня с бильярдным кием, который стоял здесь, когда мы вошли? — продолжил Раффлс.

— Помилуйте, это не кий, это указка! — объяснил образованный полицейский.

— Лучше бы это было копье, — не на шутку разнервничался Раффлс. — Или секира! Надо лучше охранять национальное достояние! Я напишу о вас в «Тайме» — вот увидите!

Совершенно неожиданно, но не так уж и внезапно, чтобы это вызвало подозрение, Раффлс превратился в нервного старика, который всюду сует свой нос; зачем ему это понадобилось, ума не приложу, да и полицейский тоже был сбит с толку.

— Побойтесь Бога, сэр! — говорит он. — Со мной все в порядке, и в голову не берите беспокоиться обо мне.

— Но у вас даже дубинки нет!

— Вряд ли она мне нужна. Видите ли, сэр, сейчас еще рано, однако днем здесь будет полно народу, и чем больше людей, тем безопаснее.

— А, так скоро здесь будет много посетителей?

— Да, сэр.

— Ага.

— Очень редко в этой комнате бывает так пусто, как сегодня. Это, наверное, из-за юбилея королевы.

— Ну хорошо, а если бы мы с моим приятелем были профессиональными ворами? Да мы бы с вами в минуту разделались, дорогой мой!

— Ничего бы у вас не вышло, сюда бы весь музей сбежался, и вас бы схватили.

— Все равно напишу в «Тайме»! Я не позволю впредь рисковать национальным достоянием. Вы говорите, что служитель где-то рядом с дверью, а мне кажется, он где-то в другом конце коридора. Нет, сегодня же напишу!

На какой-то миг мы все трое прислушались — Раффлс был прав: разговаривали далеко от двери. И тут Раффлс слегка отступил на несколько дюймов, встал на пятки, расставил руки, в глазах у него сверкнул огонек. Но и в других глазах сверкнул огонек — на глупой физиономии нашего приятеля, констебля.

— Да ты знаешь, что я сейчас сделаю? — закричал он, схватив вдруг свисток на груди.

Но в рот ему свисток так и не попал. Послышалась пара резких хлопков, как будто выстрелили из двустволки, и полицейский, пошатнувшись, повалился прямо на меня, да так, что я не мог не подхватить его.

— Неплохо, Кролик, неплохо! Я его нокаутировал, я его нокаутировал! Выгляни-ка за дверь, посмотри, не услышал ли чего служитель, и если услышал, придержи его немного.

Совершенно автоматически я сделал все, что требовалось. Раздумывать было некогда, а тем более протестовать или возражать, хотя я, наверное, был удивлен даже больше, чем констебль перед тем, как Раффлс отправил его в нокаут. Но как бы ни был я удивлен, инстинктивная осторожность настоящего преступника меня не покинула. Я мигом подбежал к двери, но вышел из нее не спеша и остановился перед фресками Помпеи в коридоре. А два служителя все стояли и сплетничали у двери в дальнем конце коридора; не слышали они и глухого треска, который вдруг раздался, когда я уголком глаза наблюдал за ними.