– Это было… в этом не было необходимости, – с трудом выдавила из себя Маккензи.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил Кэл с улыбкой.

– Хорошо, – она изо всех сил изображала невинную жертву. – Ты поможешь мне вылезти?

Кэл тихо засмеялся.

– Нет, Мак! Я не такой дурак! Я помню твои шутки с водой.

Кто бы мог подумать, что он до сих пор не забыл об этом! Как-то раз много лет назад она вылила на него целое ведро грязной воды, которой мыли лошадь, чтобы заставить Кэла броситься вдогонку.

– Ну, если ты не желаешь быть джентльменом… – сказала она тоном, каким велись беседы в высшем обществе Бостона.

Быстро зачерпнула полные пригоршни воды и плеснула ему прямо в лицо.

– Ты, маленькая ведьма! – крикнул Кэл и поперхнулся, потому что на него снова обрушился поток воды.

Маккензи рассмеялась – веселым мелодичным смехом, очень похожим на смех их дочери.

– Видимо, тебе нужно помочь вымыться, как следует, – пробормотал Кэл, подкрадываясь, как хищник, к бочке с водой.

– Нет, нет! – закричала Маккензи, отчаянно брызгая в него.

Это не остановило Кэла – он проворно вскочил на край бака и потянулся к Маккензи. А она резко дернула его за руку. Кэл потерял равновесие и полетел в бак вниз головой, выплескивая воду на землю. Как только он встал на ноги, Маккензи снова окунула его, смеясь, как девчонка. Но и Кэл в долгу не остался.

Постепенно смех затих, глаза встретились, и никто из них не мог отвести зачарованного взгляда, не в силах победить это притяжение.

Маккензи вдруг стало жарко, хотя она стояла в холодной воде. В эту минуту для нее существовал один лишь Кэл, лицо которого сразу же перестало быть лицом смеющегося мальчишки. В глазах его вспыхнуло горячее голубое пламя.

Бежать Маккензи было некуда, да и, откровенно говоря, вовсе не хотелось. Рука Кэла медленно отделилась от края бака, осторожно и нежно коснулась ее груди. Маккензи закрыла глаза, не найдя в себе сил бороться с захлестнувшим все ее существо желанием. Его руки ласкали ее, возбуждая все больше, и живот женщины заныл от примитивной потребности.

– Маккензи…

Кэл прижался к ней всем напрягшимся горячим телом, и она почувствовала, до какой степени дошло его возбуждение.

– Ну, пожалуйста…

Маккензи сама не знала, о чем хотела попросить его – отпустить ее или прижаться еще сильнее и завершить то, что они оба начали. Она так страстно желала его, что не могла больше терпеть. Что-то должно было случиться – то ли она получит желаемое, то ли сердце ее разорвется.

Медленно, как во сне, его губы приблизились к ее рту и застыли в ожидании.

– Маккензи, – прошептал Кэл, – иди ко мне… Он ждал ее решения, которое должно было стать бесповоротным, предоставлял ей право преодолеть разделявшее их расстояние. Их разделяло всего лишь несколько сантиметров и жгучая обида в сердце, шесть лет злобы, горечи, ошибочных решений и непонимания. Рот ее приоткрылся, дыхание стало частым. Всего несколько сантиметров… Как ей хотелось почувствовать вкус его поцелуя – победного поцелуя для них обоих. Но что-то внутри не позволяло сделать этот шаг. Какой-то страх мешал вылезти из привычной раковины. Маккензи боялась вновь полюбить, поверить, потому что знала по опыту, что дорога эта ведет к мучениям и боли.

– Нет, – прошептала она. – Извини. Нет.

Она нырнула под его руку и вылезла из бака. Затем, не задерживаясь, помчалась в дом, оставляя за собой мокрый след. Ворвавшись домой, она заперла дверь и бессильно прислонилась к ней спиной, задыхаясь от быстрого бега.

Пока Маккензи не скрылась в доме, Кэл следил за ее удаляющейся фигурой таким огненным взором, что от ее мокрой одежды мог пойти пар.

Несмотря на усталость Маккензи плохо спалось этой ночью. Ее одолевали разные мысли – она испытывала то стыд и смущение, то сожаление, а тело ныло от неудовлетворенного желания. Она чуть было не отдалась Кэлу и не попросила любить ее снова. Где-то в глубине души еще жили те беззаботность и наивность, которые были свойственны ей шесть лет назад.

Теперь она стала старше и мудрее. Шесть лет назад только Кэл сомневался в том, что Маккензи сможет жить с мужчиной, которого все презирают из-за того, что он воспитывался индейцами. Теперь сомневалась она сама. Люди станут смеяться не только над ней, но и над Фрэнки. А Кэл – знала ли она его на самом деле? Доверяла ли всем сердцем? Когда он сидел рядом с Джеронимо, стало ясно, что далеко не все ясно Маккензи в этом человеке.

Шесть лет назад она верила, что любовь может победить все на свете. Сейчас она понимала, что любовь – очень хрупкая вещь, ее могут уничтожить злоба и подозрительность. Любовь приносит больше горя, чем счастья, потому что, когда она умирает, остается горечь и пустота.

Задолго до рассвета Маккензи решила смириться со своей бессонницей – поднялась с постели, надела свободную рубашку и брюки и пошла в конюшню, чтобы поприветствовать Молнию и новорожденного жеребенка. Малыш спал, подогнув ноги, в углу стойла, он был сухой и чистый. При свете фонаря, который принесла Маккензи, его шерстка блестела, как рыжее пламя. На носу у него была точно такая же белая полоска, как у матери. Кобылица дремала, стоя возле своего детеныша. Когда Маккензи вошла, молодая мамаша вскинула голову и заржала, будто не забыла о том, что эта женщина помогала ей во время родов.

– Я тоже рада видеть тебя, – отозвалась Маккензи, – но благодарить нужно не меня, а Кэла.

Маккензи была разочарована – втайне она надеялась, что Кэл тоже окажется здесь. Как же все это глупо! Куда подевались ее решительность, самостоятельность и здравомыслие? Маккензи со вздохом прислонилась к перегородке. Ветерок проснулся и фыркнул, недовольно подул на солому и с любопытством взглянул на Маккензи. Она подумала о том, что прошлой ночью они чуть было не потеряли и его, и его мать. Если бы не опыт и сила Кэла, они бы сейчас хоронили Молнию вместо того, чтобы любоваться ее отпрыском. Кэл изо всех сил старался спасти их обоих, хотя мог бы не делать этого. Он восхищался этой кобылицей так же, как сама Маккензи, и ненавидел смерть – даже смерть животного. В этом он не был похож на апачей. Под маской безразличия жили нежность, сострадание, мудрость и здоровое чувство юмора. Несмотря на привычку носить мокасины, длинные волосы, повязку на голове, как все индейцы, Кэл был намного цивилизованнее большинства белых мужчин в Аризоне. Маккензи почувствовала это еще шесть лет назад. Наверное, из-за этого и полюбила его. И любит до сих пор… Эта мысль поразила Маккензи. Она все еще любит Калифорнию! Несмотря на смерть отца, прошедшие годы, его дружбу с апачами она не перестала любить! Все это время она боролась с собой, потому что боялась этой любви, новых страданий, но сердце ее всегда принадлежало Кэлу. Вопреки всем горьким годам она так и не разлюбила его.

Маккензи внезапно ощутила, что гора свалилась с ее плеч. Одиночество – ужасная вещь, оно красит мир серой краской и не позволяет радоваться жизни. У Маккензи появилось такое ощущение, что за спиной выросли крылья, и она вот-вот взлетит, как только шевельнет рукой или ногой.

– Кажется, ты оказалась умнее меня, – сказала она Молнии. – Ты ведь всегда любила его. Может быть, мне не хватало твоего здравого смысла?

Маккензи чувствовала себя птичкой, выпущенной из клетки. Она любила Калифорнию Смита, и это было прекрасно! Любовь придавала ей уверенности и смелости. Шесть лет назад Кэл поступил так, как считал нужным. То же самое сделала и она. Это не было их виной, и оба дорого заплатили за свой выбор. Теперь нужно думать о будущем. Только трусы могут позволить сомнениям и несчастиям взять верх над собой, а Маккензи никогда не считала себя трусихой.

Хриплый крик петуха напомнил Маккензи о том, что скоро проснется все ранчо. Начинало светать. Заниматься повседневными делами совершенно не хотелось, поэтому она поспешила покинуть Молнию и жеребенка, оседлала Долли и направилась к южному пастбищу. Лу не станет беспокоиться, когда обнаружит ее исчезновение.