Третьем отделении собственной его величества канцелярии отодрали. Салтыкова. С тобой за столом сидеть нет никакой возможности! Ну какие ты

неприятности рассказываешь? Салтыков. Кушайте, пожалуйста, господа. (Салтыковой.) Ты напрасно так

спокойно относишься к этому, тебя тоже могут отодрать. Салтыкова. Перестань, умоляю тебя. Долгоруков. Между прочим, это, говорят, верно. Я тоже слышал. Только это

было давным-давно. Салтыков. Нет, я только что слышал. Проезжаю мимо Цепного мосту, слышу,

человек орет. Спрашиваю, что такое? А это, говорят, барин, Пушкина

дерут. Богомазов. Помилуйте, Сергей Васильевич, это петербургские басни. Салтыков. Какие же басни? Меня самого чуть-чуть не отодрали однажды.

Император Александр хотел мою лошадь купить и хорошую цену давал,

десять тысяч рублей. А я, чтобы не продавать, из пистолета ее

застрелил. К уху приложил пистолет и выстрелил. (Бенедиктову.) Ваши

стихотворения у меня есть в библиотеке. Шкаф "зет". Сочинили что-нибудь

новое? Кукольник. Как же, Сергей Васильевич! (Бенедиктову.) Прочитай "Напоминание".

Преображенцы, вы любите поэзию, просите его!

Преображенцы улыбаются.

Салтыкова. Ах, да, да, мы все просим. Право, это так приятно после мрачных

рассказов о том, как кого-то отодрали. Бенедиктов. Право, я... я плохо помню наизусть... Салтыков. Филат, перестань греметь блюдом.

Бенедиктов.

Нина, помнишь ли мгновенье,

Как певец усердный твой,

Весь исполненный волненья,

Очарованный тобой...

В шумной зале...

Ах, право, я забыл... как... как...

Как вносил я в вихрь круженья

Пред завистливой толпой

Стан твой, полный обольщенья,

На ладони огневой,

И рука моя лениво

Отделялась от огней

Бесконечно прихотливой,

Дивной талии твоей;

И когда ты утомлялась

И садилась отдохнуть,

Океаном мне являлась

Негой зыблемая грудь,

И на этом океане,

В пене млечной белизны,

Через дымку, как в тумане,

Рисовались две волны...

Преображенцы, перемигнувшись, выпивают.

Ты внимала мне приветно,

А шалун главы твоей

Русый локон незаметно

По щеке скользил моей.

Нина, помнишь те мгновенья

Или времени поток

В море хладного забвенья

Все заветное увлек?

Кукольник. Браво! Браво! Каков! Преображенцы, аплодируйте!

Аплодируют.

Салтыкова. Блистательное произведение! Богомазов. Прелестная пиэса! Салтыков. А может, вас и не отдерут. Филат (Салтыковой). К вам графиня Александра Кирилловна Воронцова. Салтыкова. Проси в гостиную. Простите, господа, я покину вас. Ежели угодно

курить, прошу. (Скрывается в гостиной.)

Салтыков с гостями переходит в библиотеку. Филат подает

шампанское и трубки.

Кукольник. Здоровье первого поэта отечества! Богомазов. Фора! Фора! Салтыков. Первый поэт? Кукольник. Голову ставлю, Сергей Васильевич! Салтыков. Агафон! Агафон появляется. Агафон! Из второй комнаты, шкаф "зет", полка тринадцатая, переставь

господина Бенедиктова в этот шкаф, а господина Пушкина переставь в тот

шкаф. (Бенедиктову.) Первые у меня в этом шкафу. (Агафону.) Не вздумай

уронить на пол. Агафон. Слушаю, Сергей Васильевич. (Уходит.)

Бенедиктов подавлен.

Долгоруков. Я совершенно разделяю ваше мнение, господин Кукольник, но мне,

представьте, приходилось слышать утверждение, что первым является

Пушкин. Кукольник. Светские химеры!

Агафон появляется с томиком, влезает на стремянку у

шкафа.

Салтыков. Вы говорите, Пушкин первый? Агафон, задержись там.

Агафон остается на стремянке.

Кукольник. Он давно уже ничего не пишет. Долгоруков. Прошу прощенья, как же так не пишет? Вот недавно мне дали

списочек с его последнего стихотворения. К сожалению, неполное.

Богомазов, Бенедиктов, Кукольник рассматривают листок.

Преображенцы выпивают.

Кукольник. Боже мой, боже мой, и это пишет русский! Преображенцы, не

подходите к этому листку! Богомазов. Ай-яй-яй... (Долгорукову.) Дозвольте мне списать. Люблю, грешник,

тайную литературу. Долгоруков. Пожалуйста. Богомазов (усаживаясь к столу). Только, князь, никому, тссс... (Пишет.) Кукольник. Ежели сия поэзия пользуется признанием современников, то,

послушайся, Владимир, не пиши на русском языке! Тебя не поймут! Уйди в

тот мир, где до сих пор звучат терцины божественного Аллигиери, протяни

руку великому Франческо! Его канцоны вдохновят тебя! Пиши

по-итальянски, Владимир! Салтыков. Агафон! В итальянском шкафу у нас есть место? Агафон. Есть, Сергей Васильевич. Салтыкова (выходя из гостиной). Все спорите, господа? (Скрывается, пройдя

столовую.) Богомазов. Браво, браво, Нестор Васильевич! Бенедиктов. Из чего ты так кипятишься, Нестор? Кукольник. Потому что душа моя не принимает несправедливости! У Пушкина было

дарование, это бесспорно. Неглубокое, поверхностное, но было дарование.

Но он растратил, разменял его! Он угасил свой малый светильник... он

стал бесплоден, как смоковница... И ничего не сочинит, кроме сих

позорных строк! Единственное, что он сохранил, это самонадеянность. И

какой надменный тон, какая резкость в суждениях! Мне жаль его. Богомазов. Браво, браво, трибун! Кукольник. Я пью здоровье первого поэта отечества Бенедиктова! Воронцова (на пороге библиотеки). Все, что вы говорили, неправда.

Пауза.

Ах, как жаль, что лишь немногим дано понимать превосходство перед собою

необыкновенных людей. Как чудесно в Пушкине соединяется гений и

просвещение... Но, увы, у него много завистников и врагов!.. И вы

простите меня, но мне кажется, я слышала, как именно черная зависть

говорила сейчас устами человека. И, право, Бенедиктов очень плохой

поэт. Он пуст и неестественен... Кукольник. Позвольте, графиня!..

Долгоруков хихикает от счастья, завалившись за спину

Богомазова. Салтыкова возвращается в библиотеку.

Салтыкова. Ах, Александра Кирилловна... Позвольте мне представить вам

литераторов Нестора Васильевича Кукольника и Владимира Григорьевича

Бенедиктова.

Долгоруков от счастья давится.

Преображенцы тихо отступают в столовую и, обменявшись

многозначительным взором, исчезают из нее.