Уже около самолета экипаж Струмилина догнал запыхавшийся диспетчер. Он отозвал в сторону Володю и попросил его:

— Отдай на Диксоне Галочке с радиостанции, — и передал две рыбины.

— Нельмы?

— Да.

— На строганинку?

— Да.

— Не возьму.

— Почему?

— Испортятся. Нам еще до Диксона ходить и ходить.

— Да нет же. Сейчас вам приказ передадут: взять на Тикси науку и переходить в Диксон.

— Командир! — крикнул Володя радостно. — На науку нас переводят!

Богачев запрыгал на одной ноге, как мальчишка. Диспетчер засмеялся. Богачев покраснел и стал делать вид, что прыгал он не от радости, а потому, что в унту попал камешек.

Струмилин и Аветисян переглянулись, и Брок увидел в глазах командира ту нежность, которую он уже не раз замечал, когда командир смотрел на Павла.

— Какие будут ЦУ? — спросил Володя диспетчера, забрасывая рыбины в самолет.

— Главное ЦУ — не расплавьте мой подарок, рыбка хорошо заморожена, упаси бог, потечет!

— Я положу в хвост.

— Спасибо.

— Он сейчас нам ОВЦУ даст, — предположил Брок, — все диспетчеры очень любят давать не просто ЦУ, но обязательно ОВЦУ.

Богачев, слушая этот разговор, спросил у Аветисяна:

— Геворк Аркадьевич, они сейчас по-датски изъясняются или как?

— По-советски, — ответил Аветисян. — ЦУ — значит «ценные указания», а ОВЦУ — «особой важности ценные указания». В толковом словаре у Даля таких слов нет, но они экономны и выразительны, в этом спору нет. Они — памятники эпохи.

— Есть спор, — возразил Богачев, — так испортили язык! Я вообще скоро из протеста на славянский перейду. Чтобы поломать эти памятники эпохи.

— Что же тогда делать нам? — поинтересовался Аветисян. — И вообще не националист ли вы, Паша?

— Вы заведете себе переводчика, — сказал Богачев, — или я выучу армянский.

— Последнее меня устраивает, а то с переводчиком себя чувствуешь иностранным туристом.

Когда поднялись в воздух и легли курсом на Тикси, Брок принял радиограмму с предписанием зайти в Тикси и забрать экспедицию.

— Правду говорил рыбак-то, — сказал Богачев, — теперь полетаем по-настоящему.

Самолет шел над тундрой. Солнце катилось по снегу огромным белым диском.

Заструги ломались скифскими луками. Снег сливался на горизонте с таким же синим небом, и от этого казалось, что далеко впереди океан.

Брок передал Струмилину радиограмму из Чокурдаха. На бланке он записал направление и силу ветра, температуру воздуха и прогноз. Струмилин бегло просмотрел радиограмму и передал ее Богачеву.

— Сегодня будете сажать машину, — сказал Струмилин.

— Есть.

— Ветер только сильный.

— Ерунда, — сказал Пашка, — я ее усажу, как ребенка.

Струмилин вздрогнул и быстро взглянул на своего второго пилота. Павел поправлял палочку автопилота, выправляя курс. Курносый нос, обгоревший на холодном солнце, шелушился.

«Он совсем не похож на отца, — подумал Струмилин, — а сейчас сказал точную фразу Леваковского. Откуда в нем это? Ведь он не мог знать отца: тот погиб, когда ему было три года…»

— Откуда вы знаете эти слова?

— Какие?

— Ну вот эти — «усажу, как ребенка».

— А… Сыромятников мне говорил, что это любимые слова отца.

— Верно.

— Мне очень нравятся эти слова.

— Мне тоже. Слушайте, Паша, извините за нескромный вопрос, а почему у вас другая фамилия?

— Это мать. Она отдала меня в детдом, когда все случилось. Потом вышла замуж и уехала во Владивосток. А когда меня направили в ремесленное училище, она сказала, что мои метрики пропали и что фамилия моя Богачев. Это фамилия ее отца, а он жил в Минске, а там все записи в загсе пропали в войну, и никто не мог проверить. А уж после того как моего отца реабилитировали и ей вернули его Золотую Звезду, она мне все написала.

— А почему вы сейчас не возьмете свою настоящую фамилию?

Богачев долго молчал, а потом ответил:

— Это для меня — как в партию вступить. Думаю, еще рано. Я — Богачев, а Леваковским мне надо стать.

В Чокурдахе дул сильный боковой ветер.

— Ну как? — спросил Струмилин. — Будете сажать?

— Если разрешите — конечно!

— Разрешаю.

Володя Пьянков занял свое место: на маленьком откидном стульчике между Струмилиным и Богачевым. Он привычно глянул на показатели приборов и сложил руки на коленях, готовый выполнить любой приказ пилота точно и незамедлительно.

Богачев мастерски и легко выполнил «коробочку», а потом повел самолет на снижение. Струмилин не смотрел в сторону Богачева. Он смотрел прямо перед собой и видел ровное снежное поле метрах в ста слева от самолета.

«Слишком большое упреждение берет парень, — думал он, доставая из кармана папиросы, — упадем в торосы, ноги поломаем…»

— Шасси! — скомандовал Богачев.

На щитке загорелся зеленый свет: шасси выпущены.

— Семьдесят метров, — начал отсчитывать высоту Пьянков, — семьдесят метров, шестьдесят метров, пятьдесят метров, сорок метров…

Самолет чуть подкинуло и понесло вперед стремительнее, чем секунду тому назад. Аветисян и Брок привстали со своих мест и напряженно смотрели прямо перед собой. Они смотрели на снежное поле, которое было слева и которое очень медленно приближалось. Так, во всяком случае, им казалось. Земля быстро уходит при взлете и очень медленно приближается во время посадки.

— Тридцать метров, — продолжая отсчитывать, Пьянков посмотрел на Струмилина, — двадцать метров…

«Неужели вытянем? — думал Струмилин, наблюдая за тем, как самолет неуклонно сносило налево, — тогда он просто гений, этот Пашка…»

Самолет завис в воздухе, и на какую-то долю секунды всем показалось, что движение и время остановились, подчиненные спокойному приказу двадцатипятилетнего парня в кожаной куртке.

Струмилин не понял, дотянул все же Павел до снежного поля или сейчас машина перекувырнется, ударившись шасси в торосы.

«Сейчас, — думал Струмилин, — вот сейчас… Ну, дотяни, голубушка, дотяни же!»

— Все, — спокойно сказал Богачев, — сели, как в аптеке.

Удара шасси о снег все еще не было. Но как только он сказал, все в кабине ощутили спокойный, несильный толчок, и машина покатилась по снежному полю.

Струмилин обернулся и посмотрел на Аветисяна и Брока. Те стояли у него за спиной. Аветисян развел руками, что могло означать одновременно и крайнюю степень восхищения и, наоборот, высшую форму раздражительности.

«Что мне ему сказать? — напряженно думал Струмилин. — Он блестяще посадил машину, но он посадил ее очень рискованно и слишком красиво. Это для авиационного парада, а не для Арктики…»

Богачев обернулся к Пьянкову и спросил:

— Володя, у тебя нет спички? У меня в зуб что-то попало.

Пьянков протянул ему пустой коробок. Богачев отломил кусок фанерки и стал чистить зуб. Струмилин испытующе смотрел на него, а потом не выдержал и засмеялся. И весь экипаж тоже засмеялся. Богачев удивленно посмотрел на Струмилина, на Володю, потом быстро оглянулся на Аветисяна и Брока и спросил:

— Я что-нибудь не так сделал, Павел Иванович?

— Вы все сделали так, как надо, Паша, молодец вы…

— Это вы говорите честно или для того, чтобы поднять во мне дух?

— Я говорю это абсолютно честно.

— Тогда большое спасибо.

И снова все засмеялись, а Богачев, снова посмотрев на своих товарищей, подумал: «Издеваются, черти, а что я сделал такого?»

В Чокурдахе им сказали, что ремонт лыжи, которая стояла на их старом самолете, закончен и что нужно как можно скорее возвращаться в Тикси, желательно без ночевки в Чокурдахе. Подвоз грузов для высокоширотной экспедиции Арктического института закончился, и начинались полеты с научными работниками на борту.

— А вам, — сказали Богачеву, — пришла радиограмма из Москвы, но мы ее в Тикси переслали.

— От кого?

Ему ответили:

— От Струмилиной…