БОРИС ГУБЕР

ИЗВЕСТНАЯ ШУРКА ШАПКИНА

I Чубарову, заведующему совхозом Тешелово, исполнилось двадцать семь лет, но он был застенчив, как ребенок, легко краснел и в минуты смущения мучительно заикался, с трудом преодолевая каждое слово. Особенно робел он перед женщинами и даже с совхозскими работницами, которых видел каждый день, не мог говорить спокойно. С той странной девушкой, что так неожиданно вошла в его жизнь, он встретился впервые зимой, на открытии уездного Дома Крестьянина. Познакомил их председатель берновского вика Терентьев, огромный, пышно-бородатый и всем обличием своим похожий на соборного протодьякона. Было это перед самым началом торжественного заседания. Длинный коридор, украшенный гирляндами из еловых ветвей, уже опустел. Только мутно-лиловый остывший дым, да запахи овчин и дегтя напоминали о мужиках, минуту назад толпившихся и куривших здесь. Чубаров одиноко сидел на широком свеже-окрашенном подоконнике. Давно уже докурил он свою папиросу, но все не решался встать, войти в переполненный народом зал и, томясь, продолжал смотреть сквозь окно на улицу там, за двойными рамами, крупными мелькающими хлопьями вился по ветру снег. Рокочущий бас Терентьева неожиданно раздался за его спиной. - Здорово, друг, - проревел Терентьев громко, будто многолетие провозглашал, и опустил на плечо Чубарова свою лапу, такую большую, что на ней, казалось, можно было бы сажать в печку хлебы. Чубаров сердито оглянулся. - Эдак ты и убить можешь, - сказал он, краснея, отчего белокурая его борода стала светлее щек. - Ничего, агроном, выдержишь, - ответил председатель и продолжал, насмешливо подмигнув веселым серым глазом. - Вот, знакомься-ка с барышней. Он в бок кивнул головой. Чубаров посмотрел и только сейчас заметил его спутницу. Она, и без того невысокого роста, рядом с председателем казалась совсем подростком - голова ее, повязанная красным платочком, не доходила Терентьеву даже до груди. - Известная Шурка Шапкина, - сказала она звонким, мальчишеским голосом, протягивая Чубарову руку и глядя на него с едва заметной улыбкой. Чубаров мгновенно из красного стал багровым. Не зная, что делать, он соскочил с подоконника, схватил ее холодную ладошку и, от смущения удерживая ладошку эту в своей руке, с трудом выговорил: - П-почему же соб-б-бственно известная? - Почему? - она засмеялась, в смехе сощуривая влажно-блестящие глаза и морща нос: - почему?.. А так уж вышло. Она высвободила свою руку и, тряхнув головой, чтобы сбросить с косынки налипший, сырой снег, предложила ему: - Пойдемте? Чубаров ничего не ответил - он не в силах был произнести ни слова и только исподлобья смотрел ей в лицо. И, пожав плечами, она кивнула ему головой - уводя за собой добродушно-покорного протодьякона, пошла по коридору, невысокая, ладная, в новой куртке из оранжевых овчин и короткой зеленой юбке, открывающей ноги почти до колен. Щеки Чубарова медленно бледнели под бородой. В глазах его в одно пестрое пятно слилось оранжевое, зеленое и красное. Слушая, как постукивают по полу удаляющиеся каблуки, он вспомнил снег на ее косынке. "Как это ей не холодно?" подумал он - и, покачивая головой, повторил про себя: - Известная Шурка Шапкина... Ну-ну! Говорить с ней ему больше не пришлось. Только издали, урывками, видел он ее, да когда она выступала с приветствием от берновского волкома, слышал звонкий мальчишеский голос. II В совхозе жизнь Чубарова пошла по-старому. Как и прежде, он рано вставал и, напившись молока, выходил во двор в синие предрассветные сумерки. Еще заметными бывали в зеленом небе последние бледные звезды. Но усадьба уже просыпалась - повсюду краснели, как угольки на ветру, освещенные изнутри окна. Бороздя валенками мягкий напавший за ночь снег, Чубаров шел на скотный. Там, в коричневой темноте, тусклым пятном мерещился фонарь, а окна, высоко приподнятые под самый накатник, синели четкими четырехугольниками. Коровы звенели цепными арканами, звякали ведра. Скотники задавали корм, и от сена чудесно, по-летнему пахло скошенным лугом... И, дождавшись, пока кончат дойку, взвесив на старых лживых весах переполненный молоком ушат, Чубаров уходил в людскую, - в людской уже дожидались наряда рабочие. Чубаров распределял их по работам, кого посылал возить навоз, кого - пилить дрова в березовой роще. Из конюшни выводили лохматых, плюшевых лошадей, запрягали их в розвальни, испачканные примерзшим навозом. Девки гуськом тянулись по тропочке к подвалу, перебирать загнившую картошку... Недавние сумерки сменялись желтоватым утром. Начинался новый хлопотливый день. И так же, как прежде, весь день проводил Чубаров на ногах. Он, вслед за нагруженными возами, роняющими на дорогу влажные ошметья, выходил в поле, спускался в подвал, где приторно пахло брожением, заглядывал и в рощу - слушал визг пилы и грел руки над костериком, который пильщики разложили на толстом березовом пне... Но за всем этим простым, привычным, насквозь знакомым таилось нечто новое, придававшее всему новый, необычный смысл. Войдешь, например, в людскую, пахнет навстречу махорочным дымом - и сразу вспомнишь длинный, опустевший, прокуренный коридор. Начнется метель, замелькают, завьются на ветру белые хлопья, и встанет перед глазами окно, двойные рамы, уездная улица... Даже елки в лесу, и те своей тугой зеленью похожи на гирлянды, висящие под недавно побеленным потолком... А посреди всего этого - она: оранжевый полушубок, снег на косынке, блестящие, сощуренные в смехе глаза. III Чубаров помнил о ней постоянно, вернее он постоянно ощущал в себе какой-то образ ее, смутный и неопределенный. Напоминало о ней все - и снег, и дым, и стук каблуков конторщицы Ксении Васильевны, когда она подходила к Чубаровскому столу с ордерами на подпись... Но, в то же время, Чубаров никогда не думал о ней вплотную - никогда не загадывал даже, придется ли им еще свидеться. Ему казалось, что достаточно увидеть ее еще раз, или попросту припомнить, как следует, и пережить ее смех и свой дурацкий вопрос "почему же собственно известная?", - чтобы тут же, на месте, помереть от нестерпимого стыда... Это состояние продолжалось долго. И кто знает, во что бы вылилось оно, если б Чубаров однажды случайно не встретился с Терентьевым. Солнце скользило по чистому латунному небу, падало за черную, глухую стену леса, - и от леса, по розовым снегам, все росли, все длинней становились холодные, матовые тени... Чубаров возвращался с охоты. Он очень устал, едва передвигал лыжами и поминутно поправлял на плече веревку, к которой уже давно был подвязан застывший и тяжелый, как полено, русак. Ноги ныли, веревка резала плечо, да и охота с полдня не заладилась, - Чубаров думал только о том, как бы поскорее добраться до дому. Однако, итти было еще далеко. Выбравшись на дорогу, Чубаров прикинул в уме расстояние - оставалось верст пять... С грустью оглянулся он назад, на быстро катящие, догоняющие его санки - и только было успел позавидовать тому, кто спокойно едет в них, как различил из-за лошади пышную, седую от инея бороду и узнал берновского председателя. - Агроном, здорово! - загрохотал тот еще издали, - погоди-ка, не беги, подвезу. Чубаров сошел с дороги, чтобы пропустить мимо себя запотевшую лошадь. Поводя боками, лошадь остановилась напротив него. Терентьев придвинулся к краю и подмигнул: - Садись, садись. - Да ты куда едешь? - нерешительно спросил Чубаров, - может, и не по пути совсем? - Садись, не разговаривай! - притворно-грубо гаркнул на это Терентьев, - в город еду, в исполком, понятно?.. До самого совхоза доставлю. Чубаров беспомощно умолк, - скинул лыжи и полез в сани; лошадь тотчас же тронулась рысью, он повалился на сено и сразу почувствовал, какое это счастье сидеть... Устроившись поудобней, он поднял воротник, в рукава спрятал руки и, откинувшись на спинку сидения, беспечно следил, как плывут навстречу вешки и придорожные кусты... Однако тайная мысль, пришедшая в голову, как только он узнал Терентьева, уже мучила его: а что если Терентьев заговорит о ней? И точно: искоса поглядывая на Чубарова из-под заиндевевших бровей серыми смеющимися глазами, Терентьев спросил: - Ну, как, не забыл еще про Шурку про нашу? - Нет, помню, - быстро ответил Чубаров с решительностью, неожиданной для самого себя. - То-то... Хороша?.. Решительность Чубарова так же внезапно сменилась раздражением. - А тебе-то что? - огрызнулся он. Терентьев захохотал, замотал бородою. - Ну, чего серчаешь? - говорил он сквозь хохот, - я так, без умыслу... Вспомнил, как она об тебе интересовалась, ну и спросил. Чубаров поспешно повернулся к нему и весь стал медный в последних лучах заходящего солнца. "Как?" - хотел крикнуть он, но подавился вопросом этим и только недоверчиво, исподлобья поглядел Терентьеву в бороду. Тот опять подмигнул: - Ей-богу, интересовалась... Не веришь? - Нет, п-п-почему же... я в-верю, - с трудом выдавил из себя Чубаров, от усилий сжимая непомещающиеся в рукавах кулаки. - То-то... А уж я ей, брат, такого наплел - просто диву дашься... Он хотел продолжать, но, увидев, что Чубаров так страшно наливается кровью, будто его душат за горло - остановился на полуслове. - Ты что? Чубаров молчал... И, не дождавшись ответа, Терентьев рассердился. - Ну, ладно, сиди уж, не буду... Скромница рязанская. Он замолчал - и молчал до самого Тешелова, - только, спускаясь с крутого берега на лед Оки, кинул: - Держись крепче. Чубаров, хотя и почувствовал себя виноватым, был все же благодарен ему за это молчание. Он сидел, не шевелясь, блаженными невидящими глазами уставился куда-то вперед. Все внутри его дрожало от ликования. Усталость недавняя сгинула; так и порывало выскочить из санок, бегом пуститься по снегу, чтобы только лыжи шипели по насту, да ветер шумел в ушах... Вылезая из саней, он радостно, крепко пожал председателю руку и, заикаясь, поблагодарил. - Не на чем, - сумрачно прогудел тот, и, подхлестнув лошадь, тронулся в голубую полутьму вечера, но не выдержал, уже порядочно от'ехав, обернулся, заорал лукаво: - Привет-то передать? Чубаров, счастливый и легкий как во сне, только рукой махнул. IV С этого, собственно, и началось. Чубаров будто через стену какую перелез - свободно, помногу думал о ней, до мельчайших подробностей перебрал все, что случилось в ту первую встречу, и не только не умер, но, наоборот, чувствовал себя живым, как никогда. Еще недавно боявшийся людей и с трудом понуждавший себя войти в контору, где занималась сорокалетняя, подслеповатая Ксения Васильевна, он резко изменился стал разговорчивей, на работе шутил с молодыми парнями-пильщиками (правда, попрежнему краснея от их "сказок") и раздавал им папиросы из своего портсигара. Даже со скотного не торопился он, как бывало, уйти поскорее, хотя скотницы, знавшие его робость, и говорили при нем всяческий вызывающий вздор... Все веселило, радовало его, как бы подчеркивая прелесть той живой жизни, к которой теперь приобщился и он. Потому на людях ему было хорошо. Но и вечером, одиноко шагая из угла в угол по своей нескладной, холостяцкой комнате, он чувствовал себя не хуже. Он долго ходил, отражаясь в большом стенном зеркале и отбрасывая на стены и потолок подвижную изломанную тень, потом, утомившись, ставил самовар и садился к столу, - сидел над чуть отпитым стаканом, облокотившись на стол, соединив перед подбородком кисти рук и зажав между переплетенными пальцами потухшую папиросу, смотрел невидящими глазами в черные провалы ночных окон, - и думал. Всходила луна, заиндевелые окна искрились, зеленели, словно за ними жгли бенгальский огонь, умолкал самовар, а он все сидел, наслаждаясь мыслями своими, и чай не убавлялся в остывшем стакане. То, что произошло тогда, в пустом длинном коридоре, стало казаться пустяками. Не все ли равно, что именно было тогда, если она все-таки не забыла про эту встречу? "Как это он сказал, - думал Чубаров, - интересуется об тебе?.. Вот чудак!" - и хотя немного тревожило, что именно "наплел" ей Терентьев, - он чувствовал к этому грузному протодьякону нежность и в глубине сознания был уверен, что плохого он ничего наплести не мог. Думая о будущей встрече с ней, Чубаров решил разузнать это. Вообще он в мыслях своих стал необычайно смелым, развязным, придумывал для будущего бесконечные диалоги, в которых, конечно, он уже не станет заикаться, а будет находчив, остроумен... В том же, что будущая, грядущая встреча близка и неминуема, - он не сомневался. ...Однако время шло, с каждой незаметно пролетевшей неделей все приближалась весна, и днями, на солнцепеке уже сыпались с крыш капели, а о ней так ничего и не было слышно... И постепенно Чубарова перестали удовлетворять одни только нескончаемые мысли о каком-то, в сущности неясном, будущем. Он понял, что нужно что-то предпринимать, делать, иначе и будущего никакого не будет... И тут-то снова сказалась его застенчивость. "Нет, невозможно!" - думал он, стараясь представить себе, что он, например, уже собирается ехать в Берново - одевается, моет шею, потом едет по льду Оки, разыскивает ее по селу... Даже самый разговор с ней (хотя разговоров таких было придумано и забыто великое множество), опять казался чем-то ужасным. "Нет, невозможно, - твердил он, - не смогу я"... - И он вскакивал, принимался ходить по комнате, сердито хмыкая и теребя свою отросшую за зиму бороду - точно именно борода была виновата в его застенчивости. V Для Чубарова наступила мучительная полоса тех бесплодных колебаний, от которых пустеет голова, и перестаешь верить самому себе. Он то с отчаянной решимостью начинал собираться в Берново, уже готовый сказать, чтобы запрягали лошадь, то, напротив, окончательно падал духом и терял всякую надежду остановиться на каком-нибудь решении. И только после долгих размышлений он пришел к простому, казалось бы, выходу - написать ей письмо. Однако и на это ушло больше недели. Сначала Чубаров исписал и уничтожил всю имевшуюся в запасе почтовую бумагу, потом стал брать из конторы простую, писчую. А когда письмо было совсем закончено, он, недовольный какой-нибудь одной буковкой, вновь и вновь переписывал его набело... Но вот, наконец, письмо отправлено. В нем всего несколько строк. "Можно ли приехать к вам?" - спрашивал Чубаров. VI Прошло несколько дней, а ответа все не было. Чубаров, похудевший, истомленный ожиданием, сидел в конторе за проверкой февральского отчета. Он уже давно жалел, что послал письмо, не ждал ответа и старался не думать вовсе обо всей этой истории. Когда повезли почту, и мальчишка-конюх принес ее в контору, он вяло, нехотя потянулся к этой пачке газет и разноцветных конвертов. И первый же конверт, попавший ему в руки, синий, с тремя дешевыми марками, бросился в глаза своим коротким местным адресом: Тешелово Тов. Чубарову. С бьющимся, сразу задервеневшим сердцем схватил его Чубаров и молча, не обращая внимания на изумленную Ксению Васильевну, пошел к двери. Войдя во двор, он огромными шагами, напрямки по серому тающему снегу, напоенному водой, как губка, бросился домой, запыхавшись, влетел к себе и, остановившись посреди комнаты, разодрал конверт. Легкий листок выскользнул оттуда, покачиваясь, упал на пол. Он нагнулся за ним, близко поднес к глазам... Прямым, неустановившимся почерком написанные строки запрыгали перед ним и, жадно пожирая их, с трудом вникая в смысл каждого слова, он прочел: Тов. Чубаров! Я только что вернулась из Свердловской волости и потому не могла раньше написать свой ответ. Я не понимаю, зачем вы меня спрашиваете? Вы спрашиваете меня, можно ли вам приехать. Конечно, да, можно, я буду очень рада. Сначала я ждала, что вы и так приедете, а потом перестала ждать. Терентьев рассказал про вас, что вы меня якобы боитесь и чтоб я из-за этого сама приехала к вам в совхоз. Разве я такая страшная? Не думаю. Я бы приехала, но времени абсолютно нет, и пришлось бы итти пешком, потому что казенную лошадь нельзя брать по личным целям. Разве только можно заехать по дороге в город, когда все равно буду рядом. Так что лучше вы приезжайте как-нибудь в воскресенье, я тогда свободна и можно днем. А. Шапкину. Росчерк, похожий на "у", был наивный, детский. Чубаров долго вглядывался в него, и ему стало грустно. Неужели придется ждать до воскресенья, до послезавтра? Ему бы хотелось ехать немедленно... Но он еще раз перечитал письмо, и от грусти этой не осталось следа: "Я буду очень рада... я бы приехала"... - неужели все это правда? Он очумел от внезапного ликованья, затрепетавшего в нем. "Известная Шурка Шапкину" - воскликнул он, взмахнув шелестящим листком - и неумело поднимая ноги, заплясал перед зеркалом, гримасничая и показывая собственному всклокоченному отражению язык. VII Ночь Чубаров провел в сладком и странном полусне, в котором нетерпеливые мечты смешивались с дремотой и каким-то неуловимым беспокойством. Только утром, против обыкновения проснувшись довольно поздно, Чубаров понял причину этого беспокойства - и испугался. Уже несколько дней он не выходил к Оке, а при той теплой погоде, какая стоит последнее время, она может со дня на день вскрыться, быть может, уже вскрылась... Прощай тогда Берново, не попадешь в него до конца ледохода!.. "Вот глупо, - думал Чубаров, торопливо одеваясь и поглядывая на серый кислый полусвет за окнами, - ужасное легкомыслие" - и, прежде чем отправиться на запоздавший наряд, он забежал к реке, долго простоял под мелким, едким дождем, повисающим в воздухе, как туман, всматриваясь в обнавозившуюся дорогу, что спускалась вниз и вилась по льду подобно реке на географической карте. Лед на Оке был синий, набухший, но, повидимому, держался еще крепко. Вот только надолго ли? Вряд ли! - Заокский, далеко видный берег весь стал рябым от проталин, в придорожных канавах булькала невидная под снегом вода - во всем была заметна разрушительная работа весны... И беспокойство Чубарова не уменьшилось - еще несколько раз за день он выходил на берег, волнуясь и с трепетом ожидая, что лед уже тронулся. К вечеру дождь стих... Порывистый, теплый ветер разогнал тучи, и воскресенье началось солнечным, ясным утром. Ока еще держалась, и сейчас, под солнцем, выглядела даже надежней вчерашнего. Но снег за ночь осел еще сильней, проталин стало больше, и вниз, по склону берега, обильно и громко мчались ручьи. О том, чтобы пуститься в путь на лошади, нечего было и думать. Вспоминая о письме и чувствуя легкое превосходство над ней, Чубаров решил итти пешком. Он много времени потратил на то, чтобы подравнять бороду, приодеться и вычистить сапоги, и вышел из дому часов в одиннадцать. Через реку он перебрался без особых трудов. Правда, у берегов уже образовались закраины, но они были не широки, и через них можно было просто перешагнуть. Самый же лед, покрытый жидким месивом из воды и снега, хотя и промочил Чубарову ноги, был все же вполне крепок... И, выбравшись на другой берег, Чубаров весело зашагал по скользкой, мокрой дороге, глубоко вдыхая парной воздух, слушая галдение грачей и поглядывая на выпуклые деревенские полосы, выступающие горбами своими из-под снега... Ожидание томило его, но страха, нерешительности не было. С таким чувством вошел он в Берново и, увидав у самой околицы бабу в подоткнутой юбке, гонявшуюся за рыжим телком, - крикнул ей, ничуть не заикаясь: - Скажите пожалуйста, где здесь живет гражданка Шапкина? Баба остановилась. - Шапкина? - с готовностью откликнулась она, - это которая? Виковская, что ли? Она охотно оставила в покое теленка, который шалым галопом продолжал носиться по снегу, подошла поближе и принялась - многословно и путано - об'яснять дорогу. Чубаров все же понял ее - давно уже он пошел дальше, а она все кричала ему вслед: - Прямо, прямо ступай, за церквой она находится, внизу кооператив, а наверху эта самая общежитие. Это был, должно быть, единственный двухэтажный дом на все село. Чубаров, миновав невзрачную церковку с шатровым куполом, сразу угадал его... Неужели сейчас?.. Ноги его отнимались, пока он подходил к дому и читал вывеску кооператива, а сердце с каждым шагом становилось все тяжелей и неповоротливей... Он нашел ход на лестницу и, с трудом одолев ее, крутую, затоптанную - попал в узкий коридор, где пахло как на чердаке. Здесь, подле круглого окна, весь облитый солнцем, сидел какой-то старичок в валенках, с острой бородкой, сизой от седины. На маленькой бурой ладони он держал открытую тавлинку и пальцами другой, сжатыми в щепоть, подносил к малиновому носу понюшку. - Что, гражданка Шапкина здесь живет? - решительно обратился к нему Чубаров. Старичок ответил не сразу. Он задумчиво пожевал губами, потом быстро сморщился и чихнул, отчего бородка его дернулась, как козий хвостик. - Шурка? - коротко сказал он после этого, потягивая носом, - здесь. - Как же к ней пройти? Старичок закрыл тавлинку круглой крышечкой и спрятал табак в карман. - Пройти к ней, товарищ, очень просто, - не спеша ответил он, - да только нету ее сейчас... - Нет? - Ну да, нету... В городе она, на с'езде, еще третьего дня собралась. Все померкло в глазах Чубарова. - Как же это? - жалобным, умоляющим голосом произнес он, словно отсутствие ее можно было еще исправить. - Очень просто, - ответил старичок. - Да вы сами-то откуда будете? - Из совхоза я, из Тешелова. - Из Те-ше-ло-ва? - старичок сразу оживился, - да ведь она аккурат через Тешелово и поехала, на обратном пути заехать туда хотела... Разминулись, значит?