Рей Брэдбери для поклонников жанра «чёрной фантастики» превратился уже в некоторое современное подобие Эдгара Аллана По. Его без малейших сомнений можно назвать ведущим современным писателем этого жанра. В своих произведениях он проявляет такую изобретательность, что даже великий По мог бы позавидовать его мастерству и яркости изображения, разнообразию форм, которыми пользуется Брэдбери. Несмотря на большую занятость в работе над новым фильмом, пьесой или романом, Рей всё же выбрал время, чтобы прислать приведённую ниже повесть, которая ранее в Англии не публиковалась. Он характеризовал её как «специальная-в-своём-роде-о-Вампирах-но, — в-сущности-не-совсем-о-Вампирах-история». Я думаю, не ошибусь, если скажу, что эта повесть является венцом данной антологии, но помимо этого, несомненно, занимает одно из самых достойных мест в современной классике литературы о Вампирах.

Он вышел из земли, готовый ненавидеть. Ненависть была ему отцом, ненависть была ему и матерью.

До чего же приятно было снова идти на своих двоих! Как приятно было выпрыгнуть из могилы, растянуть сведённые судорогой, затёкшие от столь долгого лежания на спине конечности, распрямить в яростном размахе руки и попробовать набрать полную грудь свежего воздуха!

Он попробовал. И чуть не заплакал.

Он не мог дышать. Он закрыл лицо руками от отчаяния и попробовал ещё раз. Нет, невозможно. Он ходил по земле, он вышел оттуда, из земли. Но он был мёртв. И не мог дышать. Он мог набрать в рот побольше воздуха и усилием воли протолкнуть его внутрь горла, лишь наполовину, замедленными слабыми движениями давно бездействующих мускулов, вот так, вот так! А потом крикнуть на выдохе, заплакать… Да, но слёзы он тоже не мог выдавить. Всё, что он о себе знал, — это то, что он может стоять на собственных ногах и что он мёртвый. А раз он мёртвый, он не должен ходить! Он не мог дышать и всё-таки стоял на ногах.

Запахи окружающего мира были со всех сторон. Тщетно он старался учуять запахи осени. Осень сжигала в своём пламени землю до полного уничтожения. Повсюду, куда доставал его взгляд, лето лежало в руинах и готовилось к уничтожению: широкие лесные-просторы полыхали ярким пламенем, в которое природа постоянно подкидывала одно дерево с облетевшей листвой за другим. Дым от этого пожара был могучий, голубой и видимый глазу.

Он стоял на кладбище и ненавидел. Он шёл по этому миру и не в силах был его попробовать на вкус, не в силах ощутить обонянием. Слух? Да, он слышал. В его заново открывшихся ушах гудел ветер. Но он был мёртвый. Несмотря на то что он мог ходить, он знал, что он мёртвый и, следовательно, не должен ожидать слишком многого от этого ненавистного мира живых.

Он дотронулся до надгробной плиты, водружённой на его собственной опустевшей могиле. Теперь он снова будет знать своё имя. Резчики по камню хорошо поработали, надо отдать им должное.

Так было написано на плите.

Пальцы его дрожали, ощупывая холодную поверхность камня.

Родился заново в…?

А какой сейчас год? Он уставился на небо и увидел полночные осенние звёзды, кружащиеся в медленной иллюминации подёрнутой осенними ветрами черноты. Он читал в расположении звёзд панорамы столетий. Орион находится здесь и имеет вот такой наклон, Возничий — вот он! А где Телец? Ага, вот он.

Глаза его сузились, а губы неслышно произнесли:

— 2349 год.

Какое странное число. Будто абстрактный ответ в школьном учебнике, Раньше считалось, что нормальному человеку не под силу ориентироваться в числах, превышающих одну сотню. После этого предела начиналась уже полностью абстрактная галиматья, так что считать не имело смысла. Значит, на дворе у нас 2349 год от Рождества Христова! Очаровательно, бесподобно! Какое-то отвлечённое число, просто сумма. И, извольте полюбоваться, вон он, человек, долго-долго лежавший в этом ненавистном ему тёмном гробу, которому ненавистно было, что его похоронили, а другие — там, наверху, — продолжали всё жить и жить, и он их изо всех сил за это ненавидел, столетия за столетиями люди всё жили, жили; но вот сегодня ночью он родился из своей неукротимой ненависти, он стоял

у

— Я, — сказал он, обращаясь к терзаемому порывами ветра тополю. — Я есть анахронизм. — И рассеянно улыбнулся шутке.

Он окинул взглядом кладбище. Оно было холодным и пустым. Все надгробия, снятые с разрытых могил, были составлены в аккуратные штабеля, одно поверх другого — ни дать ни взять, кирпичная кладка — в дальнем углу у кованой железной ограды. Этот нескончаемый болезненный процесс продолжался вот уже две недели. В глубине своего — нет, не сердца, а гроба — он лежал и прислушивался к тому, что бесцеремонные и грубые люди ковырялись бесчувственными холодными лопатами в земле, выковыривали древние гробы и уносили жалкие останки погребённых прочь, где несчастные и ни в чём не повинные покойники подлежали обязательному сожжению. Ворочаясь от страха в гробу, он всё ждал, когда же дойдёт очередь и до него.

Что ж, сегодня они добрались и до него. Но слишком поздно. До крышки гроба оставался всего лишь какой-то дюйм или около того, но пробило пять часов — конец трудового дня, всем домой и ужинать. И рабочие ушли прочь. Завтра они закончат работу, так они сказали, залезая в свои тёплые куртки и поёживаясь от резкого осеннего ветра.

И на опустевшем, разорённом кладбище воцарилась могильная тишина.

Осторожно, тихо, только негромкое шевеление комьев земли нарушало тишину, крышка его гроба приподнялась.

И вот Уильям Лэнтри собственной персоной стоял теперь, весь дрожа от возбуждения, на последнем кладбище, оставшемся на Земле.

— Помнишь? — вопрошал он себя, глядя на сырую землю. — Помнишь те многочисленные истории о последнем человеке, оставшемся на Земле? Ну, все эти истории о том, как он бродит среди руин один-одинёшенек? Так что, Уильям Лэнтри, ты вовсе не оригинален. Да только тут получилась та же история, но шиворот-навыворот. Это хоть ты осознаёшь? Ты последний, самый последний мертвец во всём этом чёртовом мире!

Не было больше здесь мертвецов. Не было — и всё! Нигде ни одного нормального мертвеца! Что, невероятно? Невозможно? Этой шутке Лэнтри даже улыбаться не стал. Ничего подобного! Очень даже возможно в этом дурацком, неизобретательном и лишённом всяческого проблеска воображения, антисептическом веке дезинфектантов и научных подходов! Люди умирали — Боже праведный, да конечно же, умирали, как всегда. Но мертвецы? Трупы? Нет, они не существовали!

А что же с ними произошло? Куда они все подевались?

Кладбище располагалось на холме. Уильям Лэнтри шагал по нему под ночным небом, пока не достиг края и не взглянул на панораму раскинувшегося внизу нового города Сэлем, расцвеченного огнями. Над праздничной разноцветной иллюминацией то и дело взлетали ракетные корабли, направлявшиеся с пассажирами в самые отдалённые ракетные порты планеты, прочерчивая в небе яркие линии.

Ещё там, в могиле, до Уильяма Лэнтри доносились отзвуки этого шумного и беспокойного мира будущего. Они тревожили его покой и мучили своей загадочностью многие годы. Но он угадывал о них из-под земли очень многое и, имея в своём распоряжении вечность для размышлений, в значительной мере успел подготовить себя к этому зрелищу, заранее возненавидеть этот мир суетливых и беспардонных живых людей.

И самое главное, он точно знал, что эти идиоты творят с телами покойников.

Он поднял глаза. В центре города высился к звёздам огромный каменный палец: триста футов высотой и пятьдесят в поперечнике — воистину исполинское в своей неподражаемой глупости сооружение. У основания трубы имелся широкий вход, перед ним большая площадка для транспорта, к которой вели многочисленные подъездные пути.