Если попытаться формально воссоздать печенежско-торческое и половецкое общество Х-ХШ вв. лишь по данным погребального обряда (т. е. по общепринятым в археологии правилам реконструкции [6:6–9]), то мы обнаружим, что оно состояло исключительно лишь из воинов-всадников и не имело ни женщин, ни кочевой знати. Такая знать и немногочисленные женщины появляются лишь к XIV веку. Впрочем, можно предполагать, что женскими являются многочисленные безынвентарные могилы (антропологических определений почти нет). Получается, что это общество — всадники, сопровождаемые нищими толпами, — безостановочно передвигалось с места на место по причерноморским степям, не оставляя после себя никаких археологических следов, кроме одиночных могил. Число «бедных» захоронений очень велико, хорошо укомплектован и «средний» слой. Никакой посудой они не пользовались вообще. Таков, в общих чертах, инвариант «позднекочевнической» серии. Надо сказать, что он соответствует нашим обиходным представлениям о «диких» кочевых ордах, которые донесла до нас письменная традиция.

Но им не соответствует «сармато-аланская» серия — не менее «дикая», в таких же представлениях. По тем же формальным признакам обрядности, сарматы и аланы лошадьми не пользовались, а лишь использовали их изредка, как жертвенную пищу. Зато у них было множество знати и женщин, в том числе и очень богатых. Все они ели и пили из богатой и разнообразной посуды. «Средний» слой также укомплектован неплохо. А вот «бедных» почти нет. Это, также в общих чертах, — инвариант сармато-аланской серии.

Вряд ли нужно добавлять, что описанных типов обществ почти никогда не бывает. Это означает, что налицо выраженная археологическая «недокомплектность» обеих типологических серий-совокупностей (инвариантов). И если (абстрагируясь от датировок) их типологически совместить в единый массив и рассматривать как «максимальный инвариант», то мы увидим совершенно «нормальное» общество кочевников с вполне гармоничной половозрастной и вертикально-социальной организацией, бытом и культурой. Типы погребальных сооружений «поздних кочевников» остаются сходными с сармато-аланскими. Но при этом они заполняются многочисленными женщинами, конями, предметами быта, мелким и крупным рогатым скотом и т. п. и «дополняются» знатью, могильниками, а также оседлым окружением.

Предваряя обобщение результатов проведенного сопоставления, отметим также, что оба массива в крайне редких случаях датированы монетными находками. Это означает, что они практически не имеют «абсолютных» датировок (на монетах даты не «написаны», а «установлены». — А. Д.), а потому лишь механически и условно привязаны к линейной хронологической схеме.

Обе серии погребальных памятников являются «взаимно недоукомплектованными» инвариантами — при своем объединении в единую серию-совокупность такая недоукомплектованность полностью устраняется. Обе они типологически взаимно неполноценны. Следовательно, перед нами серии-дубликаты. Никакие классификационно-типологические археологические соображения не мешают полагать, что перед нами единый хронологический массив памятников. Конкретно это означает, что сармато-аланская серия может являться археологически «ущербным» дубликатом (или «фантомом» — в терминологии А. Фоменко) печенежско-половецкой серии. А это, в свою очередь, может означать, что все памятники, воспринимаемые нами как сармато-аланские, относятся к X–XIII векам. Снова подчеркнем, что наше заключение сделано исключительно лишь средствами формальной археологической типологии. Осознавая их недостаточными, обратимся к средствам иной типологии — исторической.

Уже говорилось, что одним из самых показательных (индикативных) участков контакта всех причерноморских кочевников и европейской цивилизации является Нижний Дунай. С рубежа эр это стало источниковедчески особенно очевидно — контакт этот происходил по линии римского лимеса, защищавшего Империю от варваров. Основная «историко-ти-пологическая» характеристика этого контакта — постоянное давление кочевого мира на Дунай [см. об этом: 9:2–3 и др.]. Это считается общепризнанным фактом.

Общепризнанно и то, что неприятие «цивилизованными» европейцами варварского мира определяло всегда и довольно сильные впечатления, оставленные современниками этих контактов — особенно в случаях массовых вторжений номадов, которые фиксировались с высокой точностью и эмоциональными подробностями. Поэтому, используя «инвариантную» методику, можно мысленно представить себе известную совокупность всех этих впечатлений о пересечении Дуная огромными массами кочевников (в любое время, но на одном участке) как «максимальный историко-типологический инвариант». Или — как обобщенный образ. Не вдаваясь здесь в подробности, отметим, что этот образ производит жуткое впечатление [см. об этом: 8:53–54; 13] — самые нежные, пожалуй, эпитеты, которые античные и византийские авторы единодушно применяли к кочевникам — «свирепые», «дикие», «придунайские волки» [4:2–56 и др.].

С точки зрения историко-археологической типологии и сармато-аланская, и печенежско-половецкая эпохи начинались на западе степного Причерноморья довольно сходным образом. Впрочем, сходным образом они и заканчивались. Поэтому необходимо их сопоставление по начальным и конечным датам, которые хорошо известны.

Известно, что на протяжении I в. до н. э. сарматские памятники все далее проникают на запад причерноморских степей вплоть до Дуная, к границам римского лимеса [5, кн.1:142–144; 15:176–202]. Также установлено, что натиск сарматских племенных союзов на запад постепенно все более усиливается [18]. Принято считать, что в районе Нижнего Дуная он сдерживался бастарнами (Поянешты-Лукашевская культура). Тем самым племенной союз бастарнов как бы «объективно» защищал империю от вторжений сарматов [18].

Однако, после 29 г. до н. э., Марк Красе, вмешавшись в борьбу гетских царей Дапига и Ролле, заодно разбивает и племенной союз бастарнов, и они перестают выполнять для Империи свои «защитные функции» на Дунае. Напор сарматских племен — языгов, а вслед за ними аорсов, сираков, роксоланов и др. на запад все более нарастает, они проникают во Фракию, и «много сарматского и гетского люда… настоящие Марсы… постоянно их меч наготове» здесь после 8 года н. э. наблюдает встревоженный («долго ли рану нанесть?») Овидий. И действительно, уже в 16 году сарматы массами переходят Дунай. Риму с огромным трудом удается с ними справляться, сарматы вторгаются как бы толчками в 35–37 гг., 49–50 гг., 68–70 гг. В 80–92 гг. император Домициан ведет изнурительные войны с сарматами в Дакии. Римские власти пытаются то разбить отдельные сарматские племена по одиночке, то откупиться от их вождей или приручить деньгами, подарками, почестями. Сарматов селят вдоль лимеса на территории империи — как защиту от вторжений следующих кочевников с востока. Таковой, в самых общих чертах, представляется «типологическая» ситуация на Нижнем Дунае на протяжении I века [5, кн.1:142–144; кн.2:207–208; 18].

Попытаемся ее сравнить с ситуацией, в которую попала Византийская империя с печенегами, торками и половцами после появления их в причерноморских степях. И окажется, что в историко-типологическом отношении все имеющиеся сведения о кочевниках на Дунае ко времени появления здесь печенегов почти точно воспроизводят здесь же ситуацию рубежа эр. Зато для Х-Х1 вв. наши сведения куда более обстоятельны [4].

Печенежские погребальные памятники на протяжении Х века (как и сарматские, в I в. до н. э.) постепенно «заполняют» причерноморские степи [6:47–54, 9:11–12]. С начала XI в. напор печенежских племенных объединений на Дунай резко возрастает. Этот напор, однако, сдерживается Болгарией (как и бастарнами в случае с Римом), археологически представленной здесь балкано-дунайской культурой. Болгария находится в состоянии перманентной войны с Византией (как и бастарны с Римом), но при этом служит ей «защитой» от вторжений печенегов (как и бастарны в случае с сарматами). Но (как и Красе с бастарнами) император Василий II (Болгаробойца) к началу 1020-х гг. разбивает и уничтожает Болгарское царство и тем самым «открывает» северную, дунайскую границу Империи для вторжений кочевников. За этим дело не стало — их напор на Дунай резко усиливается. Памятники балкано-дунайской культуры (как и в случае с Поянешты-Лукашевской культурой) действительно исчезают. В 1048 году огромные массы «скифов» (читай: печенегов) пересекают Дунай. В 1064 г. еще большие массы «скифов» (читай: гузов-торков) следуют за ними. В 1069 г. за ними внезапно последовали другие бесчисленные «скифские» орды (половцы) числом около 800 тысяч. Это вторжение — как «удар молнии» (Феофилакт Болгарский) произвело на византийцев особенно сильное впечатление. После него и вплоть до начала 1090-х гг. «дунайская равнина оказалась во власти страшной орды». Лишь в 1091 г. императору Алексею Комнину (впрочем, как и Домициану) удается справиться с ситуацией — уничтожить печенегов руками половцев Боняка и Тугоркана и спасти Империю [4:74–77, 8:114–116].