Саблин скопировал также показания Лобуды, данные им следователю до своего бегства.

«— Имя?

— Павло Лобуда.

— Возраст?

— Родился в восемнадцатом.

— Образование?

— Ремесленное училище.

— Специальность?

— Слесарь.

— Почему пошли работать в полицию? Разве слесари в порту не требовались?

— Полицаем работать легче.

— И выгоднее?

— Это тоже учитывалось.

— На сигуранцу работали?

— Никак нет. В гражданской полиции.

— А в гестапо?

— Тем более.

— Не лжете?

— Найдите свидетелей.

— Мертвые ничего не скажут.

— Найдите живых.

— Найдем в документах гестапо.

— Говорят, их сожгли перед тем, как смыться из города.

— А откуда вам это известно?

— Слухами тюрьма полнится».

Далее рукой следователя старшего лейтенанта Руженко было написано:

«В найденных списках тайных и явных осведомителей гестапо имя Павло Лобуды не упоминается».

Тимчука Саблин нашел быстро: он действительно работал крановщиком в порту. Пушистые седые усы его ничуть не старили.

— Двухпудовой гирей помаленьку балуюсь, — похвастался он.

Разговаривали они в «Гамбринусе», пивном баре на Дерибасовской, названном так в память купринского. Тимчук, только что закончивший смену в порту, пригласил туда москвича:

— За кружкой пива и вспоминается лучше…

Саблин не возражал: жара в Одессе держалась адская.

— Гриднев сказал мне, что в дни оккупации вы были полицаем, — начал разговор Саблин.

— Був, — сказал Тимчук и тотчас же повторил по-русски: — Чего же скрывать: был. Но только в первые дни, пока не вывел в катакомбы Александра Романыча Гриднева. Там и остался, в боевой группе Седого.

— Меня вот что интересует, — продолжал Саблин. — Вы, конечно, и на процессе полицаев присутствовали?

— На каком? Их несколько было.

— Когда Колоскова и Закиряна судили.

— Пришлось. Свидетелем вызывали.

— Но я хочу вас спросить о том, которого на суде не было. О Лобуде.

— Был такой зверюга. Знаю. В другой фельдкомендатуре служил. Незнаком, но слыхивал.

— В частности, интересуюсь его работой в гестапо. В списках осведомителей его нет. Но ведь были и такие, которых гестапо использовало неофициально. Под кличками.

— Чего не знаю, того не знаю. Знал бы, сказал на суде… Так он при побеге двух из нашей охраны убил. Все одно — вышка.

— Кто убил — неизвестно. Может быть, их пристрелил его сообщник, тайком проникший в тюрьму, — вспомнил Саблин прочитанное судебное дело.

— Може, и тот постарался. Только без Лобуды не обошлось. Классно стрелял, говорят…

К Марине Цветковой Корецкий проехал домой.

— Господи! — раздраженно воскликнула Марина. — И опять о карточке Максима?

— Опять, — послушно согласился Корецкий. — Что ж поделаешь, следствие.

— Так я же не убивала вашего конюха! И Максим не убивал. А вы подозреваете!

Корецкий выждал минуту и мягко, даже с виноватой улыбкой, вежливо пояснил:

— Мы пока никого не подозреваем, но хотим избавить от подозрения хороших людей. Мы ценим и уважаем товарища Каринцева как выдающегося ученого, но нас, честно говоря, интересует эта загадочная связь с ипподромом.

— Ничего загадочного, — отрезала Марина. — Я хожу на бега только потому, что меня приглашает Максим. А он — бывший конник-спортсмен, в детдоме воспитывался близ конефермы. К верховой езде приучен с детства. Вот и ходит на ипподром — больше смотреть, чем играть. Потому, может быть, знает и вашего конюха.

Корецкий выслушал и осторожно переменил тему, вернее, чуть-чуть сдвинул ее.

— У вас общая компания с Фрязиной и ее спутником?

— С Динни Хэмметом?

— Именно.

— Опасное знакомство?

— Нет, почему же? Пока неопасное, — подчеркнул Корецкий.

— Трудное у вас ведомство. Все-то вы подозреваете… А вы не смотрите, что он из американского посольства. Умный, интеллигентный и, по-моему, порядочный человек. И отнюдь не враг. Я Даже удивляюсь, зачем его держат в посольстве. Ему многое у нас нравится больше, чем в Америке, например газеты. Сдержанная разумная информация, а у них рекламная свистопляска с антисоветским душком. Так он говорит. Я не знаю американских газет, но мне нравится его критическая настроенность.

— И вы ему верите?

— А почему бы нет? Многие американцы настроены критически к порядкам в Штатах. И если он один из таких, то почему бы нам не дружить? Зойка, конечно, тряпичница, вцепилась в него намертво. «Березка» ей, видите ли, нужна, бар валютный, парфюмерия из Парижа. Ну а мне и Максиму Хэммет интересен просто как собеседник. Много знающий и многое видевший. Надеюсь, я рассеяла ваши подозрения?

— Допустим, что так, — подытожил встречу Корецкий.

В эту ночь Гридневу не спалось. Не принимал снотворного, чтобы не втягиваться, но не спалось. Не знал — почему. Работы много, но ее всегда много. Есть, конечно, и неразрешенные еще проблемы, но ни одна из них не должна бы укорачивать ночь. А все ж ворочался, раздраженный. Думал о том, что тревожило последние дни. В поле зрения попал молодой талантливый физик Максим Каринцев. Тревожит, да — это точное слово, именно тревожит его неожиданная дружба с Хэмметом из американского посольства. Может быть, Каринцев — это первая карта разведчика? Необходимо обезопасить ученого. На работе и дома, в научных и личных контактах. Почему возникает связь с ипподромом? Корецкий нашел объяснение: Максим — бывший конник-спортсмен, привычка к лошадям с детства. Почему в дружеской компании Каринцева оказывается любовница Хэммета? Тоже можно объяснить: Зоя старая подружка Марины Цветковой. Почему фотокарточка Максима была в кармане убитого конюха? И это, вероятно, в конце концов выяснится. А тревога не проходит. Требует новой проверки, требует!

И Гриднев с утра после бессонной ночи поехал в НИИ, где работает Каринцев. Принял его директор, профессор Боголепов, крайне удивленный тем, что одним из его питомцев заинтересовались органы безопасности.

— Сейчас объясню, профессор, — сказал Гриднев. — Только один вопрос: имеет ли плановая разработка темы Каринцева оборонное значение?

— Бесспорно.

— Так вот, мы отнюдь не подозреваем Каринцева в каких-либо антисоветских акциях, а желаем предотвратить такие акции со стороны врагов нашего народа и государства. Сейчас Каринцев становится центральной фигурой вашего института и со своими исследованиями легко может стать объектом вражеских интересов.

Профессор задумался.

— А есть опасность?

— К сожалению, есть.

— Вы понимаете, в чем сложность? — вздохнул профессор. — Лазеры далеко еще не познанная полностью область физики. А Максим — новатор, талант с несметным богатством новых идей. Да и биография его привлекательна: сирота, потерявший мать при своем появлении на свет, рано брошенный отцом, неизвестно где доживающим, детдомовское детство, блестящая карьера на учебном поприще, где еще ребенком его принимают в старшие классы, кандидатская диссертация, защищенная в двадцать два и докторская через четыре года — все это и формирует наше отношение к нему как ученому.

— Но личность человека — это не только его дело…

Профессор почти виновато опустил глаза:

— Согласен с вами. Максим не общественник. Он даже не подал заявления в партию, мотивируя это тем, что партийность в какой-то мере сузит круг его научных интересов.

— Будем откровенны, профессор. Он не адепт так называемого инакомыслия?

— Не думаю. Говорил о нем с секретарем партийной организации. Он тоже этого не думает. Но твердо настаивает, что дальнейшая работа Каринцева должна протекать в обстановке строжайшей секретности.

— Нас это вполне устраивает, профессор.

— Могу добавить. Вы сказали: личность. Но ее формируют не только социальные и научные качества, но и характер. Максим взрывчатый, но добрый и обаятельный человек. Можно допустить его ссору с директором — мы часто ссоримся, допускаю и его недоброжелательство к своим научным противникам, какую-нибудь дерзкую выходку на открытом партийном собрании — такие тоже были, и Максим потом извинялся и каялся, но не допускаю в нем ни лжи, ни карьеризма, ни потребительской алчности. И полностью исключаю, полковник, измену Родине. Такие люди не изменяют.