Неудобство было только в том, что теперь уже старик как бы передоверил сыну разговоры с художником, а тот говорил, совершенно не затрудняя себя выбором темы: очень он оказался словоохотлив. Впрочем, начал он с живописи:

- Я всегда завидовал художникам! Как хотите, а по-моему, это большой козырь в жизни - талант художника, а?

- Гм... Пожалуй, да... Пожалуй, я и сам так думаю, - отозвался на это Сыромолотов.

- Ну еще бы, еще бы! Возьмите любую другую профессию: сколько возни, пока чего-нибудь добьешься, сколько труда!

- Так что вы думаете, что написать портрет, например, легко? - заметил Сыромолотов.

- Для такого художника, как вы? Я думаю - какой же это для вас труд?

- Гм... Не думайте так - и для меня трудно. И даже всякое полотно вообще, какое я начинаю, мне именно представляется очень трудным. Вы художника Сурикова видели что-нибудь?

- Ну еще бы, Сурикова! "Боярыня Морозова", например.

- Хорошо, "Боярыня Морозова", - прервал Сыромолотов. - Вы там хорошо на этой картине всмотрелись в дугу?

- В дугу?.. Я помню там сани, эти, как их называют, розвальни, что ли...

- Ну вот, сани, а над лошадью дуга, и дуги этой вы, значит, не помните, не обратили на нее внимания - дуга и дуга. А сам Суриков, Василий Иваныч, мне рассказывал об этой дуге вот что...

- Очень интересно: что именно?

Сыромолотов писал в это время голову старика и наблюдал за выражением глаз его, а не сына: ему нужно было, чтобы интерес к дуге засветился в глазах Карла, а не Людвига, Куна, и когда он заметил проблеск этого интереса, то продолжал, обращаясь непосредственно к своей натуре:

- "Кажется, не все ли равно публике на выставке картин, какая именно у тебя там дуга, - так мне говорил Суриков, - да ведь мне-то, художнику, не все равно! Представляется мне дуга с цветами, до того ярко представляется наяву, что и во сне ее вижу, а выйду на базар ли, где подвод много, на Сенную ли площадь, все до одной дуги пересмотрю, нет, не те!"

- Это замечательно! - сияя, вскрикнул Людвиг и даже ударил себя по колену, а старик презрительно сжал губы, чем очень одарил Сыромолотова, тотчас же перенесшего на холст этот его жест.

- Отчего же он сам не раскрасил дугу, как хотел? - спросил старик.

- Вот в том-то и дело, что ему нужно было прежде самому поверить, что такая дуга могла быть именно тогда, когда везли боярыню Морозову, в старину то есть... Отсебятины он не хотел допускать, Суриков: он был начитан тогда в историке Забелине, - ну и вот, историческую правду должен был, конечно, сочетать с правдой художественной... "Таким образом, - говорил он мне, целых три года искал я эту дугу".

- Три года? - изумленно выкрикнул Людвиг Кун.

- Неужели три года? - усомнился Карл Кун.

Выражения глаз старика, какое появилось вдруг только теперь, и ждал Сыромолотов. Весь подавшись вперед, отбросив уже мгновенно то, о чем говорил, но бормоча скороговоркой: "Три года, да-да, три года, вот именно... Целых три года..." - он в то же время писал правый глаз натуры, освещенный ярче, чем левый, и до того самозабвенно у него это вышло, что даже молодой Кун понял, что нельзя торопить его рассказом о суриковской дуге и отпугивать вопросами то, что его охватило.

Однако вот уже снова потускнели глаза старика, и Сыромолотов продолжал возбужденно:

- Чем же окончилось дело с дугой? Не художник, пожалуй, даже и не поймет этого.

- Я пойму, я пойму, говорите, прошу вас! - подзадорил его Людвиг Кун, а старый Кун тоже поглядел с засветившимся любопытством.

- "Выхожу я как-то на рынок, - это Суриков мне, - и что же вы думаете?"

- Нашел? - не вытерпел Людвиг, а у старика появилось как раз то самое выражение глаз, какое хотел найти Сыромолотов.

- И вот... что же вы думаете?.. Он... Василий Иваныч... Суриков... бормотал Сыромолотов, занявшийся левым глазом старика. - Он... вдруг... видит, представьте... стоит воз... а около воза этого... лошадь пегая...

После этих отрывистых слов он замолчал, сам не заметив того, на полминуты, стараясь схватить кистью то, что появилось в левом глазу старика: этакое снисходительное презрение к какой-то там разрисованной широкой мужицкой дуге, которую будто бы искал, как дурак в русской сказке, какой-то художник в Москве...

Откачнулся назад Сыромолотов, вгляделся, прищурясь, в натуру и потом в свой холст и продолжал с веселой ноткой в голосе:

- "Стоит лошадь выпряженная и жует сено, и около нее никого нет, но зато... зато, вы представьте только радость мою: дуга!.. Вот она, та самая, которая мне снилась столько раз, - стоит прислоненная к стене. Харчевня там, что ли, была, говорит, какая или контора, черт ее знает, только дуга, - моя дуга! - вот она, стоит! И все цветы на ней точь-в-точь как надо, и облуплена-то она, - старая ведь дуга!.. Цоп я ее, эту самую дугу, и пошел!.."

- За-ме-ча-тельно! - выкрикнул Людвиг Кун и хлопнул обеими руками по коленям.

- Русская привычка, - сказал старый Кун.

Вот когда появилось во всем лице старика именно то выражение, которого искал Сыромолотов, как Суриков дугу. Теперь уже не одни глаза, а все складки губ "натуры", и дряблых щек, и рыхлого подбородка налились тем многолетним откровенным презрением, которое таилось под празднично-натянутой, скучающе-усталой миной бывшего колониста, а ныне русского помещика, имевшего, между прочим, для всяких надобностей дом в губернском городе, на одной из лучших его улиц, а также имевшего и нескольких сыновей - свое бессмертие.

Выражение это держалось с минуту, и эту минуту Сыромолотов считал потом лучшей в сеансе. Он заносил на холст четко определившиеся черты уверенной рукой, пока снова не появилась прежняя усталая мина, и вот только тут досказал он начатое:

- "Понес, говорит, я эту дугу, - прямо ног под собой не слышу от радости и ничего уж больше кругом не вижу: дуга у меня в руках, - чего мне еще надо?.. Вдруг крик неистовый: "Стой! Эй!.. Ребята, держи его! Дугу упер!.." Оглянулся я, вижу, бегут ко мне от этой самой - харчевня она была или контора какая... Сначала двое, потом еще двое, орут несудом... Остановился я. Подбегают. Конечно, сверкание глаз, и скрип зубов, и уж кулаки наготове. Я им, конечно, все в радости той обретаясь: "Сколько, говорю, дуга стоит - покупаю". Ну, тут, с одной стороны, на жулика я все-таки не был похож, и одет прилично, а дуге этой - полтинник цена, и то в базарный день. Как кулаки ни сучили, а все-таки, раз человек сказал: "Покупаю", - у всех думка является: сорвать с него! Один кричит: "Трешницу давай!", другой: "Чево трешницу - пятерку!" А хозяин этой самой дуги откуда у него и голос такой бабий взялся - как завизжит, точно над покойником: "Красную бумажку давай, ни в жисть не отдам за пятерку!" Вытащил я кошелек, посмотрел, есть ли у меня там десять рублей, вижу - есть, протянул ему: "На, брат, тебе, раз ты оказался такой счастливый!" Он даже и шапку снял при таком обороте дела, а я с дугою к себе домой. Прямо, можно сказать, не шел, а на крыльях летел..." Вот как далась Сурикову дуга на его "Боярыне Морозовой".

Говоря это весело, с подъемом, Сыромолотов так же с подъемом работал кистью, и с холста на него уже глядело лицо старого Куна таким, каким оно только и могло быть в своем степном имении, в своем семейном кругу, когда сыновья его - кто инженер-электрик, кто инженер-химик, кто инженер-металлург - говорили о том, что, по его мнению, не относилось к деловым разговорам.

IV

Как всегда и для всякого художника за работой, время летело для Сыромолотова совершенно незаметно: просто даже не было ощущения времени. Однако совсем иначе чувствовала себя живая натура. Старый Кун не только начал усиленно кряхтеть и кашлять, просидев полтора часа в своем привычном кресле, но начал уже хмуро поглядывать даже и на своего сына, не только на портретиста, и Людвиг, наконец, решил прийти ему на помощь. По свойству своего темперамента он сделал это довольно бурно.

- Браво, браво! Брависсимо!.. - выкрикивал он, став за спиной Сыромолотова. - Классически! Лучше нельзя и представить! Вы превзошли самого себя!.. Вот я сейчас позову маму, пусть полюбуется!