Ждан все еще стоял над убитой рысью, держа в руке свой кинжал, похожий на кованый крест.

— Страшенный зверь. — Ждан наклонился, потрогал неподвижную хищницу. Оробел я сначала, дух заняло…

А кровь увидел, и храбрость вернулась…

Вышли к ручью, напились воды. Рана горела огнем, я хотел омыть ее, но Ждан не дозволил: разорил шмелиное гнездо, облепил рану тягучим шмелиным медом…

Вышли на огромное моховое болото. Идти стало тяжело: пьянил, дурманил багульник, под ногами проваливался топкий мох…

Посреди болота стоял древний челн, выдолбленный из огромного дерева. Когда-то болото было озером, но заросло, а челн так и остался на месте. В челне выросли деревья, поднялись, будто мачты, листва их шумела, будто тугие паруса…

— Садись, поплывем во Псков, — весело пошутил Ждан.

Перешли болото, нырнули в лес. Рядом захрустели ветки, и прямо перед собой я увидел великана в вывернутой бараньей шубе. Великан сам испугался, встал на четвереньки, на лапах пронесся по выгори.

— Ух ты, медведь! — выдохнул Ждан.

Стемнело. Идти стало страшно. В чаще вскрикивали совы, что-то шуршало и шелестело… Забрались на дерево, прижались к стволу, задремали.

Сквозь сон я услышал, как совсем рядом воют волки, но от усталости не смог даже пошевельнуться.

Очнулся от непонятного шума. Где-то совсем рядом оглушительно ухало. В ужасе я растолкал Ждана…

— Спи себе… — рассердился Ждан. — Бык водяной, птица такая. В воду нос пустит, бускари пускает. Вот и бухает…

Когда идешь по солнцу, волей-неволей забираешь вправо. На третий день мы вышли к узкой реке, заваленной валунами. Это была Пскова. Обрадовались: сбиться с пути было уже нельзя: в устье реки стоял Псков. В деревни заходить было не велено, мы вброд перебрались через Пскову, пошли по лесистому правому берегу.

К Пскову вышли вечером. Сначала показалось, что на холмах раскинулся белый лес: крепостные башни и церкви светлели, будто оснеженные ели, а крепостная стена казалась высоким снежным валом…

Стемнело, и город стал похож на хмурый еловый бор.

Мы прибавили шагу и вскоре оказались около крепостных стен. Били осадные пушки, темноту пробивали огненные снопы вспышек, в поле горели костры, в городе пылали дома.

Возле черных пушек суетились пушкари. Это были шведы.

В страхе мы легли в траву, поползли…

— И все? — тревожно спросила Зина.

— Пока все… Нужно ехать в Псков, идти в древлехранилище, читать старые книги, узнавать…

— И опять уезжаешь… — вздохнула Зина. — Расстаемся и расстаемся… Знаешь, когда нас в неметчину уводили, я была маленькая, но все поняла… Что Родину больше не увижу, что мать не увижу… Наверное, и умереть на так страшно. И все время теперь вспоминаю, как нас уводили. Ладно, поезжай… Ведь ненадолго, вернешься скоро. Хочешь, провожу тебя на станцию?

Уходить не хотелось, я обнял Зину и впервые поцеловал взрослую.

Уехал я ночным поездом, через два часа был в Пскове.

От вокзала до центра быстро дошел пешком.

Стояла белая ночь, над лесом прядями кудели плыл туман, в воде отражались звезды, порой всплескивала крупная рыба.

У меня было любимое место на Пскове, напротив Гремячей башни, там, где в древности реку перегораживали Верхние решетки. Если бы не решетки, враг легко мог бы прорваться в город по воде.

Решеток давно не стало, но Гремячая башня и крутая крепостная стена были такими же, как в давние времена. Я смотрел на грозный силуэт башни и думал о том, что, может быть, когда-то давным-давно на этом же месте сидел молодой псковитянин, который должен был покинуть город, и видел ту же самую стену, ту же дремучую башню. В древности эта башня была овеяна легендами, люди говорили, что и Гремячей она названа из-за того, что по ночам в земле под башней слышался смутный звон…

Неожиданно рассвело, башня словно приблизилась, а стена стала еще выше. Я встал, не торопясь пошел к устью Псковы, к приземистой и хмурой башне Кутекроме, туда, где в средние века стояли Нижние решетки. Открылся Псковский кремль, ярко забелели древние храмы, удивительные псковские звонницы и древние хоромы. Встала заря и окрасила храмы, звонницы и дома в розоватый цвет. В одной из книг я вычитал, что прежде псковские мастера добавляли в побелку розовую краску и весь день город розовел, будто и не гасла заря. С гордостью подумал вдруг, что нигде прошлое не увидишь так ярко, как в Пскове…

Утром открылся музей, и мне разрешили спуститься в древлехранилище. Открыв обитую железом дверь, я из двадцатого шагнул в страшный семнадцатый век.

Псковская летопись оказалась не тяжелым фолиантом, а тонкими и обыкновенными с виду книгами.

Но стоило склониться над ними, как камнями-самоцветами засверкали, заискрились удивительные древние письмена.

Легко и просто очутился я в древнем, осажденном Густавом-Адольфом отважном Пскове.

Ждан родился и жил в Пскове, в крепости он знал каждый закоулок. Отец доверял Ждану, открывал тайны. От Ждана я узнал, что Псков защищен не одними каменными стенами, под крепостью целый подземный город, с погребами, схоронами, тайниками, подземными ходами и вылазами. Если бы враги пробили стены и ворвались в город, они бы еще не победили: воины Пскова ушли бы, и пища, и вода, и порох нашлись бы, и по ночам воины выходили бы из-под земли, без пощады убивали врагов…

Город пережил два несчастья сразу: мор и страшный пожар. Людей в крепости осталось мало, но и они жили в тесноте, после пожара уцелели только отдельные каменные хоромы, все, что могло сгореть, сгорело.

Крепость по-прежнему была невредимой и грозной. Ждан показывал мне башни, рассказывал, которая когда построена.

У Верхних решеток высилась Гремячая башня, та, в которой мы оказались, когда вышли яз подземного хода. Башня стояла на круче и чуть не задевала облака. Ждан сказал, что если в башне лечь на землю и приложить к земле ухо, то можно услышать, либо подземный ручей звенит, либо зарытое золото…

В башне стояли тяжелые медные пушки. Когда начиналась пальба, башню закрывала туча порохового дыма. Ночью пушкари спали рядом с пушками на шершавых тесинах: стелить солому было опасно: одна искорка — и пожар…

С утра около башни началось движение, цепь за цепью подходили вооруженные люди. Ждан обрадовался, сказал, что будет вылазка.

— Ворота откроют?

— Нет, ворота открывать опасно — ударят картечью. Вылаз откроют, через подземные ходы пойдут.

Нас окликнули, велели бежать к пушкарям: каждый человек в крепости был на счету.

В башне после ночи было холодно, полутемно, лишь из бойниц били снопы яркого света. Пушкари перекладывали ядра, перетаскивали кадки с порохом. На лафетах тлели крученые льняные фитили.

Мы со Жданом оказались на самом верху под тесовой крышей. Из бойниц было видно далеко кругом. Шведские позиции лежали внизу, совсем рядом. На башню смотрели жерла пушек, то одна то другая пушка оглушительно грохала, с резким свистом в крепость летели ядра. Когда ядро попадало в стену, башня резко вздрагивала… Я видел окопы шведов, парусиновые шатры, фигуры пушкарей, пороховые бочки, горы ядер. Пушки у шведов были тяжелые, с двухобхватными страшными стволами.

Башенные орудия молчали, пушкари негромко переговаривались

— Слыхали, шведу подкрепление прибыло?

— Без того шведа видимо-невидимо.

— А вчера приступ был: ворота петардой разбили. Ворвались, а наши — из пушки, жеребьем!

Где-то поблизости коротко бухнул колокол. Пушкари бросились к пушкам, замерли, приготовились к бою. Когда колокол бухнул в третий раз, ударили все пушки Гремячей башни. И началось… Мы со Жданом едва успевали подкатывать ядра, подтаскивать бочонки пороха.