Гурлов был только что выпущен из тюрьмы и, выйдя из своего заключения, не зная еще, как он разыщет жену, зашел в собор и нашел ее тут. Теперь опять они были вместе.

Когда Чаковнина с Труворовым заперли в чулан, Никита Игнатьевич живо примостился на лежавшей тут соломе и, закутавшись в шубу, которую разбойники оставили ему, заснул. Чаковнин сгреб пришедшуюся на его долю часть соломы (руки ему развязали) и уселся, охватив колени и глядя пред собой в темноту. Он слышал говор и пересмешки располагавшихся на покой разбойников, слышал, как мало-помалу затих этот говор и сменился богатырским, громоподобным храпом. Чаковнин сидел и ни о чем не думал.

Настоящее положение не то что не страшило его, а как-то лень ему было вдаваться в подробности: думай не думай — а все равно будет, что будет. В душе он злился на то, зачем, собственно, попал он во всю эту переделку: сидел в тюрьме, теперь сидит в холодном чулане, а завтра — забодай их нечистый — и не известно, что будет! В данном случае «они», то есть те, которых должен был забодать нечистый, были неизвестным собирательным, из-за которого якобы Чаковнин попал в переделку.

Спать он не мог, но дремота одолевала его. Он несколько раз клевал носом, опять приходил в себя, сознавал, что заперт, что рядом с ним нежно посвистывает носом спящий Никита Игнатьевич, и оставался всем очень недоволен.

Ему показалось, что он долго перемогался так, как вдруг у двери послышалось движение: отодвинули засов, дверь слегка скрипнула, и в чулан осторожно просунулось огромное туловище человека.

— Что надо? — начал было Чаковнин.

— Шшш… — остановил его голос из темноты, — не замай, барин!.. Я к тебе не с дурным пришел.

— Да кто ты? — переспросил Чаковнин.

— Тарас, — быстро ответили ему, — Тарас, что всеми своими молодцами управляет. Нам долго разговаривать нельзя, ну, так слушай, барин! Помнишь мужичонку, что у заставы стоял, а ты ему позволил арестовать себя и к покойному князю отвести? Ты его этим от батожья избавил… Ну, так вот, мужичонко этот — отец мой! Скучно мне стало, как привезли тебя сегодня сюда. Думаю: «Неужели мне ему — тебе то есть, — придется за добро злом платить?» Как ни держу я своих молодцов в руках, а все-таки спасти мне тебя от них хитрость предстояла большая… Только ты с товарищем говорить стал хорошо. Так это умно насчет ста тыщ загнул, что лучше не надо. Ну, так вот я и пришел спросить тебя: правду ли ты говорил об этих тыщах или так только, чтобы время выиграть и зубы заговорить?

— Ежели дал я дворянское слово, — ответил Чаковнин, — то, значит, все, что сказал, — правда; в нашем теперь деле зубы заговаривать — только себе портить… Я это понимаю.

— Дельно рассуждаешь, барин. А все-таки дай ты мне еще раз дворянское свое слово, что сто тыщ предоставишь нам, если вина принята будет одним из нас.

— Даю еще раз слово, — повторил Чаковнин.

— Хорошо. Дело выходит хитрое и трудное, ну, да как-нибудь обмозгуем его!.. Потому, видишь, сам понимаю, что долго гулять нам не придется — все одно переловят, а с деньгами — ты правду сказал-каждый из нас выправиться может. Это — штука чистая, и никогда нам таких денег не набрать..-. Ну, так слушай: заключаем мы с тобой договор крепче смерти — что доставишь ты, куда укажу, деньги в срок. По рукам, что ли?

— По рукам! — проговорил Чаковнин, протягивая наугад в темноту свою руку.

Ее нашли и пожали ему.

— Ну, значит, так тому и быть, — снова заговорил Тарас. — На заре, чуть свет, мы поднимемся — начнется тут спор; смотри, если выведут нас, не вмешивайся и товарищу своему закажи, и не ругайся, главное.

— Не буду, забодай вас нечистый! — процедил сквозь зубы Чаковнин.

— Ну, утро вечера мудренее, посмотрим, что будет. Прощай, барин!..

И снова скрипнула дверь, снова стукнул засов, и все умолкло, кроме всхрапывания, резко врывавшегося в тишину. Чаковнин опять заклевал носом.

Крепкий утренний сон обуял-таки Чаковнина пред рассветом, но ненадолго. Проснулся он от неудобного скрюченного положения, в котором полусидел на соломе, и от сырого холода, пробравшегося сквозь его шубу и теплые сапоги.

В маленькое оконце чулана брезжил свет. На дворе за стеною слышались голоса. Громче других раздавался голос старика, хваставшего вчера тем, что он побывал в Сибири и бежал оттуда. По-видимому, он распоряжался.

Чаковнин заглянул в оконце. На дворе суетились несколько человек. Суетились они у перекладины, оставшейся от бывших тут когда-то весов. Они продергивали длинную веревку в кольцо перекладины и разговаривали. Больше всех хлопотал старик. Он объяснял и показывал, как нужно было все сделать. Чаковнин отвернулся. Ясно было, что веревку готовили для него с товарищем.

А Никита Игнатьевич, свернувшись на соломе в комочек, спал беззаботным сном.

Чаковнин стал будить его. Труворов приоткрыл глаза, почавкал губами и невнятно произнес:

— Счас, счас, счас…

— Вставайте, Никита Игнатьевич, — проговорил Чаковнин, — кажется, плохо приходится.

— Ну, что там вставать, ну, какой там? — отмахнулся тот и, улегшись удобнее, снова задышал ровным сонным дыханием.

— Говорят вам, вставайте! — снова затряс его Чаковнин. — Может, мы сейчас с вами заснем навсегда — забодай их нечистый! Там они что-то пакостят.

Труворов поднялся. Чаковнин хотел, чтобы он заглянул в оконце. Это оказалось невозможно — Никита Игнатьевич не мог дотянуться, так как слишком мал был ростом.

— Да какой там? Что? — спросил он, напрасно подымаясь на цыпочки и вытягивая шею.

— Веревку нам с петлей готовят, вот что!

Труворов, казалось, очень обиделся на эти слова.

Он надул губы и направился к двери чулана, гордо запахнув шубу, как будто не желал больше разговаривать с Чаковниным. Дверь оказалась незапертою и легко отворилась от толчка Никиты Игнатьевича. Чаковнин последовал за ним. Они миновали сени и вышли на крыльцо. Никто не удержал их.

— Ишь, показались, голубчики! — встретил их старик, распоряжавшийся устройством виселицы. — Добро пожаловать, господа! Сейчас все будет готово для вашей милости!

Чаковнин с Труворовым сделали вид, что не обратили внимания на такое приветствие и отошли в сторонку.

Утренний воздух был свеж. В нем чувствовалась оттепель. В первую минуту показалось, что на дворе было теплее, чем в чулане. Солнечные лучи чуть пробивались сквозь деревья.

— Все лучше, абы кто встал возле них — неравно убегут! — показал старик своим на Чаковнина с Труворовым.

— Куда убежать? — отозвались ему. — Ведь мы тут. С глаз не сойдут.

Никита Игнатьевич на воздухе очнулся от сна. Способность понимания вернулась к нему.

Чаковнин потихоньку передал ему свой ночной разговор с Тарасом. Он предложил, в случае, если дело повернется в их пользу, чтобы Труворов ехал за деньгами, а он, Чаковнин, останется здесь заложником. Никита Игнатьевич поморщил лоб и замотал головою:

— Ну, что там вы заложником? Какой я там поеду! Мне того… беспокойно. Я здесь спать буду.

С крыльца, почесываясь и покрякивая, появлялись разбойники и с усмешкой поглядывали на возню у старых весов.

Там уже чинно из кольца спускалась веревка с петлей, а другой ее длинный конец был спущен на землю и лежал ровно выпрямленным по ней.

— Как его проденем в петлю, — объяснял старик, — так всем до одного браться за конец и рвануть сразу, по команде, чтобы все в участниках были.

В это время на крыльце появился Тарас. На нем были бархатная шуба и высокая бобровая шапка. Говор стих при его появлении. Тарас, лениво щурясь, огляделся кругом, потом посмотрел на прилаженную под перекладиной веревку и спросил:

— Для гостей, что ли, приготовили?

— Так дедко велел! — пояснили ему стоявшие ближе.

Заметно было, как Тарас вспыхнул и, чтобы скрыть свою вспышку, сдвинул брови. Глаза его расширились, и взгляд стал повелительно строгим.