Дадаш закончил есть и заворачивал остатки курицы в бумагу, когда Заур, вставая, чтобы уйти, вдруг услышал:

— Заур, сынок, я хорошо знаю и уважаю твоего отца. И ты мне как сын. Не обижайся на меня, но я по-отечески хочу посоветовать тебе. Ну, как дядя твой. Не связывайся с этой женщиной.

От неожиданности Заур растерялся: «Ах вот даже как! Значит, слухи уже распространились! Права мать, ничего в этом городе не скроешь».

Тогда, выходит, Дадаш говорил ему о Магеррамове, о ее старой любви, уже зная… Тогда, может быть, это сознательный удар, месть удачливому сопернику?

— Тахмина — опасная женщина, — продолжал Дадаш. — Поверь мне. Я понимаю все: она красива, обаятельна, а ты парень молодой. Но она — хищница! Учти, она съест тебя с потрохами.

— А я думал, вы к ней хорошо относитесь. — Заур влил в эту фразу все ехидство, на какое был способен.

Дадаш вспыхнул, но, как всегда, сразу взял себя в руки и ответил спокойно:

— Да я и сейчас к ней неплохо отношусь. Мне просто жаль ее. В ней много хорошего. И человек она способный. Но сама себя погубит — своей необузданностью, пренебрежением к любым нормам и принципам.

«А когда ты, старый хрыч, и к тому же женатый, лез к ней — что это было, проявлением твоих норм и принципов? Да к тому же она была твоей подчиненной!» — подумал Заур, но смолчал.

— Она абсолютно неразборчива в связях, — говорил Дадаш. — С кем только она не путалась: с заведующими базами, с директорами магазинов, со следователями, прокурорами, цеховиками, фарцовщиками и бог еще знает с кем! И все ради какой-нибудь тряпки, кольца или шубы…

Заур чувствовал полную беспомощность перед этим мутным потоком обвинений, но ничем, кроме голых эмоций, ни одним фактом, ни одним доводом не мог опровергнуть Да-даша, опирающегося на какие-то ему, Дадашу, хорошо известные основания. Всплеск негодования только выдал бы наивность и идеализм Заура, его неравнодушие к Тахмине, а ему не хотелось выглядеть в глазах этого обожравшегося курицей и служебными успехами многоопытного деляги желторотым юнцом, рыцарски защищающим честь своей дамы. Кроме всего прочего, он не был до конца уверен, что Дадаш лжет. Память подсказывала ему бесконечные упоминания Тахминой самых разных имен, ее манеру говорить о людях: «Как, ты не знаешь его? Да это же лучший дамский парикмахер в Баку!» И обшиваться она должна была только у лучшего портного в городе, и снимал ее только фотограф экстра-класса, с дипломами международных конкурсов… Она, конечно, любила пошиковать, и ее страсть к роскоши — не такая уж выдумка. А с роскошью были связаны и лица, преимущественно мужского пола, которые ей эту роскошь обеспечивали, и, надо полагать, небескорыстно.

Второй раз за сутки он слышал о Тахмине такое, и оно отдавалось в нем непонятной ему самому глухой болью. Ведь и до их близости он слышал о ней всякие пересуды, и, откровенно говоря, сплетни о ее доступности и были одной из причин его, Заура, желания с ней сблизиться. Но тогда они никак не трогали его, а теперь боль не проходила даже от мысли, что между ними, наверное, все кончено, и как хорошо, что он узнал о ней столько плохого именно сейчас, когда все уже в прошлом…

Человек за рулем обживает город точно так же, как свой дом, квартиру, комнату. Человек за рулем живет жизнью городских улиц, как квартиросъемщик нуждами своего жилья. Здесь вчера перекрыли дорогу; здесь с прошлой недели объезд; здесь у нового забора появился знак левостороннего движения; здесь наконец-то поставили светофор; а этот вот люк все еще не закрыт; осторожно, здесь за поворотом ухабы… Все это такая же реальность существования автомобилиста, как испорченный кран, отключенный газ, неисправный телефон, протекающая крыша — для жителя городских домов. И подобно тому как человек, привыкший к своей комнате, ориентируется в ней впотьмах, знает, где что, так Заур знал город, вернее, его автомобильное пространство, на ощупь, мог ехать с закрытыми глазами и попасть куда угодно. Конечно, он ездил не с закрытыми глазами, а следя за светофорами, движением пешеходов и транспорта, но, зная город, он мог ехать, думая за рулем о чем угодно, только не о маршруте.

А думать он мог сейчас только о Дадаше, о дневном разговоре с ним. «Ах ты подонок, стукач поганый! Заведующие базами, цеховики, директора магазинов», как пульс, билось в его мозгу, и самое скверное, не было никакой уверенности в том, что Дадаш лжет. Заур уже начал привыкать к тому, что Тахмина существует как бы в двух реальностях — в знакомой и незнакомой ему, и какая из этих реальностей более достоверна — более реальна, что ли, — он не знал. «А может, думал он, — в одной реальности существует подлинная Тахмина, а в другой — та, которая создана воображением других? И этот воображаемый облик ее существует только в их словах, сплетениях и пересудах, к чему она не имеет отношения и за что не несет ответственности, — ну, разве, может быть, только тем, что некоторыми внешними проявлениями своего нрава дает повод для создания этого воображаемого другими людьми облика. А люди эти — влюбленные, обиженные, завистливые, подлые, глупые, какие угодно, но, в любом случае, небеспристрастные…»

И, думая об этом, Заур с каждым часом, с каждой минутой чувствовал, как исчезает желание звонить Тахмине и выяснять отношения. Если вчера это еще имело какой-то смысл, то сегодня, после беседы с Дадашем, все стало совершенно нелепым. Ну, о ком теперь, после беседы с Дадашем, он, Заур, будет допытываться правды? О Спартаке? Или о всплывшей сегодня фигуре режиссера телевидения? А заведующие базами, фарцовщики, цеховики (кстати, и сам Спартак был цеховиком), директора магазинов? И каким же должен был быть ее ответ? Признать всех, даже безымянных фарцовщиков и завскладами? Признать себя в таком случае чуть ли не… Или все отрицать? Или признать не всех, а некоторых. Спартака, например?

Выход был один, и Заур пришел к нему на втором часу езды по городу, по дороге домой: ждать. Это самое верное — ждать и по возможности избегать разговоров о ней с кем бы то ни было. И когда она объявится (а в том, что она позвонит и объявится, он не сомневался), пользуясь выигрышной позицией (ведь не он же, а она нашла его), окончательно выяснить отношения.

Но проходили дни, а она не звонила.

Однажды вечером Зивяр-ханум как бы невзначай завела разговор о том, что кооперативная квартира Заура будет готова буквально месяца через полтора. Заур отлично понимал подоплеку начатого разговора, который всегда с перспектив строительства переходил на самостоятельную семейную жизнь Заура. «Ведь станет же с моей женой, кем бы она ни была, грызться, ругаться, будет полно неприятностей — ревность, обиды, оскорбления, шпильки, а вот поди же, торопит!»

Шли долгие увещевания, что ему уже достаточно лет, чтобы подумать о собственной семье, что пора перестать мотаться и стать солидным человеком. Тут вплетался и другой заветный мотив Зивяр-ханум — защита диссертации тему которой, опять-таки по настоянию матери, он утвердил несколько лет назад, но которой до сих пор не касался), и помимо всего прочего, ишемия у отца, а у нее самой, у Зивяр-ханум, сердечная астма, и вряд ли они долго протянут, а он их единственный сын, для которого они ничего не жалеют, и так мало радостей было в их трудной молодости, что им хотелось бы компенсировать это счастьем своего ребенка и приобщиться к этому счастью на склоне лет, пережить и праздник сыновней свадьбы, и радость появления внуков, и сладкую муку забот о внуке, внучке, внуках и внучатах, и пошло, пошло…

Заур всегда со стоической улыбкой выслушивал речи матери, но на сей раз в последний момент Зивяр-ханум внесла в обычные пассажи нечто неожиданное. Она назвала кандидатуру будущей жены Заура.

— Кто? — переспросил Заур. — Какая Фирангиз?

— Да вот, соседка наша, дочь Алии.

От неожиданности Заур даже растерялся:

— Но ведь она еще ребенок!

— Какой ребенок, уже девятнадцать лет, в институт поступила. Всего-то на пять лет моложе тебя. А между мужем и женой должна быть разница. Муж должен быть старше, даже намного старше жены. — Она явно имела в виду разницу в летах между собой и Меджидом — десять лет. — И родителям ее ты по душе, я чувствую такие вещи. Алия не раз намекала. «С сыном все просто, говорит, а вот с дочкой волнуюсь. Она же у меня как нераскрытый бутон. Куда попадет, в какой дом, к каким людям, что ей судьбой уготовано? Какое счастье, когда еще до брака знаешь семью, в которую выдаешь дочь!» Я же понимаю, что все это она в расчете на меня, вернее, на тебя, говорит.