— Это я не потяну. Это я не могу вам сейчас ответить.

Как они захохочут все!

— Всё, экзамен закончился, — спокойно гасит эмоции Франк-Каменецкий. — А про установку я к тому рассказал, что было бы хорошо, если б, скажем, месяца за два вы всё это просчитали…

Где-то через час ко мне с важным видом подходит Виктор Адамский. Он окончил физфак на год раньше меня и уже работал на „объекте“.

— Мне поручили рассказать, чем мы тут заняты. Ты сам-то как думаешь?

— А что думать? — бравирую я своей интуицией. — Атомной бомбой вы здесь заняты.

Это заявление, мягко говоря, огорошило Адамского. Такие слова, как я вскоре понял, тут никогда вслух не произносились. И даже в секретных документах фигурировали только „изделия“, а все материалы были под псевдонимами. В отчётах, которые перепечатывались на машинке, в необходимых местах делали пропуски, и только потом непосредственный исполнитель документа вписывал недостающее от руки — термины (обычно в закодированном виде) , цифровые данные, другие фактические сведения и характеристики. Много позже мне доводилось видеть отчёты, которые составлял Курчатов, — он тоже многие термины кодировал, отдельные слова и цифры вставлял от руки.

* * *

В условиях суровой секретности всякие штучки случались. Был у нас один сотрудник, он потерял радиоактивный источник какой-то. Обыскались, но пропажу так и не нашли. Как я теперь понимаю, беспокоил не столько источник — ничего в нём особенно секретного не было, — сколько сам факт пропажи. Событие оценивалось как пятно на систему. Отнеслись крайне серьёзно, дело завели, расследовали. В конце концов человек вынужден был по этой причине уйти.

Со мной почти такой же случай приключился. Были у нас тетрадки с отрывными листами. Одни тетрадки были в обложках, листы все пронумерованы, и вы не имели права ничего с ними делать. Но были и отрывные тетради, с перфорацией: когда отрываете, на корешках сотрудник спецотдела должен расписаться, что листы изъяты. Эти листы потом за теми же номерами скреплялись и превращались в отчёт, большей частью в одном экземпляре, с записью на обороте: „Исполнено в одном экземпляре, от руки“.

Отрывные тетради нередко использовались и для черновых записей, расчётов. Когда не было под рукой прошнурованной тетради, писали в отрывной. А потом я, например, приходил в спецотдел и говорил: „ Мне эти листы не нужны. Давайте их оторвём, а вы распишетесь “. После чего черновики уничтожались — этим занимался спецотдел.

Однажды я так пришёл, а у нас в спецотделе один парень работал, которого потом уволили. Я вырываю листы, отдаю, как обычно, а проверить, расписался ли он на корешках, забыл. Спохватился, когда в очередной раз пришёл сдавать черновики. В спецотделе уже другой сотрудник, он меня спрашивает:

— А где эти листы?

— Здрасьте, — пытаюсь ещё хорохориться, — я же их сдал. — И называю того парня, который вроде бы уже уволился.

— Он нигде не расписался!

Что делать? Главное, ничего невозможно доказать. Может, я положил их в карман и передал кому-то. А может быть, кто-то прокрался в мою комнату и оторвал тайком — а там не одна, а две бомбы были нарисованы… Сколько угодно можно строить предположений.

— Восстанавливайте, — говорят мне, — что там у вас было.

А какой в этом смысл? Даже если я и восстановлю, что дальше? Но и у них безвыходное положение — у них своё начальство. Говорят:

— Тогда ищи этого Мишку, Гришку… — я уже забыл, как его звать-то.

Легко сказать — ищи. Где живёт, я не знаю, может, он уже из города уехал…

Тяну время, а на душе кошки скребут. Вдруг он ни с того ни сего сам является на работу. Уж не помню, то ли он ко мне заглянул, то ли я его в коридоре встретил, — обрадовался, как отцу родному. А он под хмельком, улыбается. Я с ходу быка за рога:

— Ты меня в тюрьму упечёшь! Про листы помнишь?

— Нет, — говорит, — не помню. Но если надо, давай свою тетрадку. Хочешь — я тебе на всех листах распишусь…

Поразительное дело! С одной стороны — крайне жёсткая система проверок, допусков. Партийный, не партийный — колоссальное значение имело тогда. С другой — полупьяный опер, „давай распишусь“… А не распишется — легко можно попасть в тюрьму. Не знаю, может, меня и не посадили бы, а вот с работы выгнали бы почти наверняка.

* * *

Молодые люди вроде меня, прибывая на „объект“, оказывались в замкнутом пространстве, в буквальном смысле слова за проволокой, без права передвижения вне этого пространства даже во время отпусков. Такое положение не касалось крупного начальства.

Я начал работать под трогательной опекой Д.А. Франк-Каменецкого, который передавал мне всю мудрёную и специальную науку не из книг. Хорошо помню, как Давид Альбертович (Д.А. — так меж собой мы для краткости именовали начальство) повёл меня знакомиться с приехавшим из Москвы руководителем теоретического отдела Яковом Борисовичем Зельдовичем (Я.Б.) . При этом нервничал, по-моему, больше меня.

Я увидел невысокого подвижного человека с умным и насмешливым взглядом. Я.Б. начал непринуждённый разговор, который незаметно перешёл в производственный, и, как бы мимоходом, попросил меня написать на доске уравнения гидродинамики. „Началось“, — подумал я про себя, а вслух пролепетал:

— Мы этого не проходили.

Но всё оказалось не так страшно. Одной-двумя подсказками, не унижая самолюбия, тебе быстро разжёвывают, что вся механика построена на законах сохранения массы, импульса, энергии. А дальше уже совсем просто… Тот урок я не забуду до конца своих дней.

Многие любят что-то начинать, но далеко не всякий умеет и желает завершать им же начатое. И тянется, бывает, то или иное дело нудно и бесконечно долго, пожирая немалые средства. Совсем не так было в то динамичное время.

Когда я начинал, отдел Я.Б. Зельдовича занимался вопросами термоядерного горения (детонации) дейтерия в „трубе“. Это была совсем не простая задача, почти неразрешимая. Потратив четыре года на работу в этом направлении, очень тонкую и увлекательную с физической точки зрения, мы вдруг в какой-то момент осознали её неконкурентоспособность. Буквально за несколько дней весь коллектив был переориентирован. Решительность, с которой действовали тогда наши руководители, привела к осязаемому успеху. Всего через год возникли построения, не устаревшие до нашего времени. Сегодня можно сказать, что они лежат в основе современного ядерного потенциала России. Более подробно речь об этом пойдёт в следующих главах. Здесь я всего лишь хочу подчеркнуть: многие работы по термоядерной детонации, проводившиеся под руководством Я.Б. Зельдовича и сохранившие большой теоретический интерес, пора рассекретить и опубликовать.

В отличие от чисто дейтериевой среды, смесь трития с дейтерием горит настолько быстро, что излучение не успевает прийти в равновесие со средой, резко поднимается температура (уходит в „отрыв“) — факт, о котором я слышал от Я.Б. Зельдовича и который сильнейшим образом повлиял на моё образование.

При всей своей занятости Яков Борисович много времени отдавал нашему обучению. По обыкновению, он приходил не утром, а ближе к обеду, с толстой тетрадкой, и начинал рассказывать. Оказывается, за несколько часов он уже успел написать какую-то статью или что-то посчитать. Тогда же, например, я научился элементам квантовой электродинамики. Помню, вместе с учителем мы увлечённо вычисляли формулы Комптон-эффекта по диаграммам Фейнмана. И что удивительно — ответ иногда получался правильным.

Когда бы ни приезжал Я.Б. из столицы, он сразу собирал всех и выкладывал научные новости. Однажды, дело было уже под вечер, он что-то рассказывал, но то ли мы устали, то ли слишком сложным оказался вопрос. Внимание было рассеянным, и Зельдович это почувствовал. Назавтра явился с утра и начал допытываться, кто что понял. Более или менее членораздельно говорил я, и даже удостоился похвалы. Лишь много лет спустя, в случайном разговоре с Я.Б., я признался, как его обхитрил: „проинтуировав“ разнос, я с утра пораньше нашёл и перечитал нужное место в учебнике Ландау.