Но... наступает решающий момент, когда герою открывается взаимосвязь событий и тот огромный политический ущерб, который может понести его родина. Тут он уже похож не на Марло, а на человека, во всем остальном от него бесконечно далекого, на... Проныру Нельсона, рисковавшего многим ради незнакомого Эразмуса. Не дозвонившись до комиссара, он, как настоящий патриот, готов в одиночку противостоять преступникам, хотя знает, что шансы его на успех практически равны нулю.

Герой-расследователь в традиционном детективе обычно характер статичный, заданный автором раз и навсегда. Таковы и Холмс, и Пуаро, и тот же Марло. В этом есть свой художественный резон: герой скорее символ, знак, нежели полнокровный образ. Функция персонажа, ведущего расследование, отчасти сродни функции хора в античной трагедии: он аналитик и комментатор, выразитель этических норм общества, воплощенное возмездие.

Но современный детектив, несмотря на прочную связь с традицией, как уже говорилось, гибок и изменчив.

Дучи не только "позволяет" своему герою меняться на наших глазах, он вкладывает в его уста слова, совершенно немыслимые в устах "королей сыска" Холмса или Пуаро: "Я возомнил, будто мне понятны мотивы и логика наемных разбойников. Кто я такой? Жалкий третьесортный детектив, без всяких на то оснований, из одного тщеславия ввязавшийся в крупную игру..." Подобная самооценка, конечно, слишком сурова, но не будем забывать, что звучит она, так сказать, на последнем рубеже.

Именно в решающем поединке с Шелленбергом и Яносом Канджа раскрывается как человек, способный на самопожертвование во имя родины: "Раз уж все равно гибель неизбежна, пусть от этого будет хоть какая-то польза". Он трезво сознает свой долг и готов выполнять его до конца.

Оливер Канджа - настоящий патриот независимой Кении и имеет все основания радоваться тому, что "сорвал спектакль, на который янки позвали кенийских официальных лиц, как малых ребят, - смотрите, мол, и восхищайтесь нами!" Нельзя не разделить его гнев по поводу того, что "без нашего спроса и согласия они ведут свои войны в нашем собственном доме. Мишенью был американец, убийцы - тоже янки, они собирались обстряпать все по-своему, по-американски! Им все можно, они же сверхчеловеки!.."

Так в роман, созданный на первый взгляд точно по модели американского "крутого детектива", входит злободневная политическая тема - сознательный протест против неоколониалистских претензий западных держав, и прежде всего США.

Современный детектив органично осваивает важные социальные пласты, и прямой публицистический отклик на те или иные события детективу вовсе не противопоказан. Напротив, живые, эмоциональные наблюдения и оценки Канджи придают привычной литературной форме новое социально-критическое измерение.

Собственно, социально-критическая линия в романе "Смертельное сафари" имеет кольцевую композицию. Гневная филиппика героя в финале как бы предвосхищается, подготавливается, казалось бы, проходным эпизодом в туристическом агентстве: "Служащие туристических фирм быстро скучнеют, когда приходится иметь дело не с богатыми белыми клиентами".

Внимательное прочтение романа приводит к однозначному выводу - обретя политическую независимость в 1963 году, Кения получила в наследство от прошлых времен своего рода постколониальный комплекс, который за двадцать с лишним лет не только не был преодолен, но и дал пышные ростки неоколониализма. Речь идет не только об экономической зависимости от стран Запада, но и - а это главное - о степени внутренней духовной зависимости от образа жизни и мышления, насаждавшихся колонизаторами.

Предрассудки прошлого удивительно живучи. Не без горькой иронии говорит об этом Канджа: "Кенийские полисмены никогда не поверят, что белые способны ни с того ни с сего пристрелить в лесу черного. Это в нашей-то свободной африканской стране? Я и сам был того же мнения - вплоть до сегодняшнего вечера".

Шелленберг, разыгрывающий перед Канджей богатого западного предпринимателя, прямо формулирует то, о чем истые "джентльмены" обязательно бы умолчали: "Богатый человек не может кому-либо доверять. Это для него непозволительная роскошь... Богачей то и дело похищают, чтобы получить выкуп. Наши дети ходят и в школу под конвоем. Полиция против террористов беспомощна, правительства вконец себя скомпрометировали".

Глубочайшая ирония автора в том, что речь эту произносит хладнокровный и безжалостный террорист, готовый за сходную цену убить кого угодно. Но если малопочтенное его ремесло принесет ему богатство - он тут же спрячется за широкие спины телохранителей.

Логика богачей опровергается в романе "от противного". Шелленберг законченный негодяй и преступник, но в нем жива наивность первобытного буржуа - деньги, добытые любым способом, хороши.

Тем, у кого есть деньги, живется в Кении превосходно. В лагерь, куда приезжают белые туристы, всевозможные продукты доставляются из Найроби. Зато коренное население, особенно в районах, пострадавших от засухи, в буквальном смысле умирает с голоду: "Тощий скот околевал вдоль дорог на глазах у беспомощных владельцев, смирившихся с ударами судьбы".

Умело пользуясь приемом контраста, автор, не страшась публицистической заостренности, показывает реальное положение дел в "независимой" и "процветающей" Кении: "Большинство кенийцев довольствуются ролью носильщиков, шоферов, приказчиков, официантов и рассыльных - лишь бы с голоду не помереть. Ума не хватает осознать всю безнадежность своего положения. Ведь лавочник еще не бизнесмен".

Кенийская модель убедительно развенчивает одну из базовых идей, с пеленок внушаемых в капиталистическом обществе: пусть маленькое дело, но свое, а дальше поможет бог и предприимчивость. Но куда вернее мнение гида Джо - "чтобы добиться успеха, прежде всего нужна сила воли и откровенная жестокость".

Иными словами, можно сказать, что автор "Смертельного сафари" стоит на последовательно антибуржуазных позициях.

Сложность экономической ситуации в Кении во многом связана с тем, что большинство думают исключительно о собственных корыстных интересах, а не о процветании государства. Так, великой фикцией оказываются солидные валютные поступления от "туристского бума". Владельцы кенийских фирм предпочитают получать твердую валюту не в Найроби, а в европейских столицах и сразу вкладывать ее в респектабельные международные банки.