— Не нравится мне это.

— Почему? — спросил Михоэлс.

— Тебя ввели в какую-то очень большую игру. Причем используют втемную. Не посвящая в суть роли. Это мне и не нравится.

— Почему? — повторил Михоэлс.

— Что делают с фигурой, когда она сыграет свою роль?

— Ты думаешь, Крым — игра?

— В этом нет ни малейших сомнений. Весь вопрос — какая?

— Разве с тобой он этого не обсуждал?

— Кто?

— Как — кто? Молотов.

— При чем здесь Молотов? Молотов — исполнитель. По своей инициативе он полшага не сделает! За всем этим стоит не Молотов.

— Ты думаешь…

— Да. Сталин.

Через два дня Михоэлс и Фефер стояли на краю летного поля и смотрели, как военные авиатехники освобождают от маскировочной сетки двухмоторный транспортный самолет. Они были в одинаковых черных костюмах, срочно пошитых для них в ателье наркоминдела, с одинаковыми фибровыми чемоданами, выданными им по ордеру в Военторге, в одинаковых серых габардиновых макинтошах. Как цирковая гастролирующая пара Пат и Паташон.

— Как называется этот самолет? — спросил Михоэлс у сопровождавшего их начальника аэродромной охраны.

— «Дуглас», товарищ Михоэлс.

— Это американский самолет?

— Так точно, американский.

— Выглядит неплохо. А из Ташкента я летел на нашем. Казалось: вот-вот развалится. Но, как ни странно, не развалился. Хочется верить, что это «дуглас» тоже не развалится. — Он повернулся к Феферу: — Ицик, вы раньше летали на самолете?

— Нет. А что?

— Не нужно так нервничать. Это не так уж страшно. Я вам дам только один хороший совет. Если вас потянет блевать, не выскакивайте-таки на улицу.

Начальник охраны засмеялся.

Фефер раздраженно буркнул:

— Не стройте из себя еврея больше, чем вы есть.

Михоэлс удивился:

— А кого же мне из себя строить? Нас и посылают в Америку, чтобы мы строили из себя евреев!

Через час, уже в самолете, Фефер сделал первую запись в своем новеньком черном блокноте:

«Взлетели с аэродрома (секр.). Курс (секр.).

В присутствии начальника охраны М. высказал клеветническое утверждение, что советские самолеты могут развалиться в воздухе.

Воздушные ямы вызывают оч. непр. ощущения.

Трудно представить, что через десять — пятнадцать часов мы уже будем в Америке».

Красный блокнот:

«Из Москвы до Нью-Йорка я и Фефер добирались в течение сорока дней.

Этот рекорд был нами поставлен не на волах, не на верблюдах, а на всамделишных американских самолетах.

В Тегеране нас продержали в ожидании „прайорити“ — преимущественного права посадки на самолет — три недели. Успокаивали тем, что как только мы оторвемся от иранской земли, то „ляжем на прямой курс“. Опять же, если не будет никаких случайностей над горами или над океаном и ежели все прививки против чумы, тифа, холеры, желтой лихорадки и многих других болезней будут в порядке. В этом случае мы без всяких задержек долетим до США.

Держи карман шире.

Мы пронеслись над Персидским заливом, пересекли Иран, проплыли над Палестиной и, огибая Порт-Саид, поклонились с высоты пирамидам и приземлились в Каире. Здесь повторилось то же, что в Тегеране. Прождали дней восемь, и при посадке нас снова заверили, что теперь-то мы уж точно „ляжем на прямой курс“. Но в Хартуме нам пришлось несколько дней дышать накаленным воздухом пустыни, а в Аккре — влагой Золотого Берега. Если учесть все это, приходится даже удивляться, как это мы уложились всего в сорок дней.

Естественно, что многократные пересадки и задержки в пути, вовсе не связанные ни со случайностями, ни с прививками, не могли не влиять на наше настроение. И в минуты, когда глаз был уже насыщен множеством памятников, которые старый шах наставил себе при жизни в Тегеране, когда слух притупился от шума многоязычной толпы в Каире, когда ноги устали от беготни по офисам с просьбами и требованиями отправить нас с ближайшим самолетом, когда мы уже без переводчика понимали, что унылый рефрен „Мэй би, туморроу монинг“ означает „Может быть, завтра утром“, — мы в припадке человеческой слабости готовы были объяснить все эти многодневные задержки не войной, как нам говорили, а холодком, попросту говоря — отсутствием энтузиазма у лиц, от которых зависел наш полет.

Все это, однако, смягчалось другими, теплыми волнами, которые докатывались до нас, ибо, как граждане СССР, лишь недавно расставшиеся с родной землей, мы вызывали к себе необычайный интерес со стороны самых разнообразных людей в самых разнообразных местах.

Врач-перс в Тегеране. Гид-араб у пирамид в Каире. Американский военный летчик в Хартуме. Еврейская девушка, медсестра в Иерусалиме. Лодочник на Золотом Берегу. Каменотес на острове Осенчен. Сторож-негр в Нигерии. Все они забрасывали нас вопросами:

— Были ли вы в Сталинграде?

— Как воюют советские женщины?

— Верно ли, что немцы убивают детей?

— Пострадала ли Москва от бомбежек?

— Откуда Красная Армия черпает свои силы?

— Можно ли свободно молиться в СССР?

— Что такое „таран“?

На этот вопрос подробный и обстоятельный ответ дал мой попутчик И. Фефер. Правда, он говорил почему-то о танковом, а не о самолетном таране. Но говорил интересно и со знанием дела».

Черный блокнот:

«М. ведет себя развязно до неприличия, вступает в разговоры со всеми подряд. Я сделал ему замечание о том, что мы представители СССР и должны соблюдать чувство собств. достоинства. М. послал меня в заднюю часть человеч. тела…»

Красный блокнот:

«И вот мы, наконец, в Нью-Йорке. В первый же день — митинг на стадионе Поло-Граунд.

Не знаю, как это описать.

На огромном пространстве стадиона — море голов. Ни просвета между людьми, сплошная живая масса. Белые, черные, желтые лица. Американцы, итальянцы, китайцы, французы, чехи, сплошной Вавилон. На каждую фразу — рев, свист (в Америке это знак одобрения), лес взметнувшихся рук: „V“ — виктория, победа. „Ред Арми“ — „V“. Сталинград — „V“. „Сталин“ — „V“, „V“, „V“!

Я говорил по-русски. Мог бы на идише и даже по-китайски. Это было неважно. Не нужен был переводчик. Важно было, что говорит человек из России.

Что я чувствовал? Я не могу этого передать…»

Черный блокнот:

«На митинге на стад. Поло-Граунд присутствовало, как на следующий день писали в газ., более 50 тыс. чел. На трибуне присутств. и выступали: мэр Нью-Йорка Ла Гардия, ученый А. Эйнштейн, председатель евр. конгресса США С. Вайз, сенатор Д. Лимен, юрист Д. Розенберг, писатели Ш. Аш, Э. Синклер, Л. Фейхтвангер, певец П. Робсон, киноартист Э. Кэнтор и др. После митинга мне сообщили, что в фонд Кр. Армии сделано пожертв. на сумму больше 370 тыс. долларов. В коробках для пожертвований было много монет по 50 центов, 1 д., банкноты в 1, 5, 10 д., чеки на 100 и 200 д., а один чек на 8 тыс. д. Это очень большие деньги. В Нью-Йорке пообедать в ресторане можно за 2 д., ботинки стоят 5 д., а шерстяной костюм 10–12 д.

На митинге М. вел себя неприлично. Он стоял на триб. и плакал. Я протянул ему нос. платок, чтобы он вытер слезы. М. сказал, чтобы я сунул свой платок в задн. часть чел. тела…»

Красный блокнот:

«Нет ни времени, ни сил даже на небольшие заметки для памяти. Встречи и выступления идут одно за другим. Города мелькают, как в киноленте: Вашингтон, Бостон, Лос-Анжелос, Детройт, Чикаго, Сан-Франциско, др. Утром встречи на заводах, в школах и университетах, после обеда — митинги на стадионах и в арендованных залах, вечером — приемы в нашу честь. Часа четыре сна — и все снова.

После круиза по югу США вернулись в Нью-Йорк. В аэропорту нас уже ждали, было запланировано наше выступление по всеамериканскому радио. А нам хотелось только одного: добраться до отеля, принять душ и хоть час поспать. Попробовали перенести выступление. Сопровождавший нас сотрудник советского посольства сделал большие глаза: „Вы с ума сошли! Вам дают ''праймери'' — лучшее время. Этой чести добиваются президенты. Немедленно соглашайтесь!“ Пришлось выступить. Говорят, нас слушали более 20 млн. американцев. Конгресс США после нашего выступления был завален письмами избирателей: все требовали открытия второго фронта. Ради этого можно было и не поспать…»