— Инструкция.

— Понимаю… Я-то понимаю… Что же мне с тобой делать?.. Вот что. Пиши рапорт. Прямо сейчас. Бери ручку и пиши: «Прошу отправить добровольцем на фронт». Может, и уцелеешь. А о том, что сдуру узнал: ни слова. Никому, никогда. Все понял?

— Так точно.

Начальник тюрьмы уцелел. Через неделю, в первом же бою под Вязьмой, он был ранен и попал в плен. В 1944 году был освобожден американцами из лагеря под Ольденбургом и в июне 1945 года вместе с другими русскими военнопленными передан советским властям. По приговору Особого совещания был отправлен на десять лет в Степлаг. Он ничего не рассказал следователю об обстоятельствах, при которых попал на фронт. Он рассказал об этом только в 1954 году при пересмотре его дела после смерти Сталина.

Так стали известны имена заключенных, сидевших в Куйбышевской тюрьме НКВД в камерах номер 41 и 42.

В феврале 1942 года президент Американской федерации труда Вильям Грин обратился к советскому послу в США Литвинову с запросом о местонахождении руководителей Социалистического Бунда Генриха Эрлиха и Виктора Альтера, арестованных органами НКВД в Восточной Польше в 1939 году во время аннексии этой части Польши Советским Союзом.

По поручению наркома Молотова Литвинов поставил Вильяма Грина в известность о том, что Г. Эрлих и В. Альтер 23 декабря 1941 года были расстреляны за шпионаж в пользу гитлеровской Германии.

Сообщение Литвинова не соответствовало действительности. В декабре 1941 года заключенные номер 41 и 42 были живы и ожидали в камерах Куйбышевской тюрьмы ответа на свое письмо Сталину.

Ответа не было. 41-й и 42-й были опытными политиками. Они понимали, что это и есть ответ. Но продолжали надеяться.

Они не могли знать, что судьба их была предрешена задолго до того дня, когда Г. Эрлих написал письмо и передал его начальнику тюрьмы. Это случилось еще в марте 1941 года, в счастливую беззаботную пору, когда в московских парках играли духовые оркестры, когда молодежь танцевала везде, где только могла — в парках, в фойе кинотеатров перед началом сеансов, когда катались на лучшем в мире московском метро, а в Кремле заседал Комитет по Сталинским премиям.

Заседания Комитета по Сталинским премиям в области литературы и искусства проходили в одном из небольших залов на втором этаже бывшего сената, в котором еще со времен переезда правительства из Петрограда в Москву размещался Совет Народных Комиссаров и где, как было известно лишь узкому кругу посвященных, находился кабинет самого товарища Сталина. Вел заседания председатель комитета, руководитель Союза писателей СССР, автор знаменитых романов «Разгром» и «Последний из удэге» Александр Александрович Фадеев. Работа комитета начиналась во второй половине дня и нередко затягивалась до полуночи.

Это была большая работа. Очень большая. И чрезвычайно сложная. Сталинские премии были учреждены недавно, в 1939 году, в области науки и техники их было пятьдесят, а в области литературы и искусства всего десять. Только десять. А за двадцать два года советской власти, создавшей невиданные во всей истории человечества условия для творческой деятельности, появилось столько шедевров высочайшего, всемирного уровня, что глаза разбегались. Как выбрать из них десять — всего десять? Только десять! Первые десять!

В постановлении СНК о Сталинских премиях было оговорено, что они должны присуждаться лишь ныне здравствующим деятелям советского искусства. На первый взгляд, это облегчало задачу выбора, а на самом деле ее усложняло. Кто был бы против того, что первые Сталинские премии будут присуждены великому Горькому или великому Станиславскому? Никто. Но приходилось выбирать из живых. А живые люди, они и есть живые люди, ничто человеческое им не чуждо. Выберешь одного — затаят смертельную обиду десять. И не простят до конца дней своих, а при любом удобном случае непременно припомнят. А удобных случаев бурная советская жизнь предоставляла ох как немало! Поэтому заседания комитета и проходили в Кремле, поэтому ход обсуждений и содержался в глубочайшей тайне, как заседания Политбюро. С той лишь разницей, что гриф «Совершенно секретно» был наложен не правительственным решением, а по общему согласию принят самими членами комитета.

После многомесячной напряженной работы определились первые кандидаты. Михаил Шолохов за роман «Тихий Дон». Алексей Толстой за роман «Петр Первый». Казахский акын Джамбул Джабаев. Николай Погодин за пьесу «Человек с ружьем». Вера Мухина за скульптуру «Рабочий и колхозница». Режиссер-постановщик кинокартин «Веселые ребята», «Цирк», «Волга-Волга» Григорий Александров за фильм «Светлый путь». Сергей Эйзенштейн и Петр Павленко за сценарий фильма «Александр Невский». Композитор Юрий Шапорин за симфонию-кантату «На поле Куликовом». Композитор Дмитрий Шостакович за фортепьянный квинтет.

Оставалась только одна премия. Ее нужно было дать кому-нибудь из актеров.

Кому?!

Над этим и ломали головы члены Комитета по Сталинским премиям в один из мартовских вечеров 1941 года. Они сидели за длинным столом посреди обшитого дубовыми панелями зала. Вдоль зала тянулась широкая красная ковровая дорожка — от высокой двустворчатой входной двери до торцевой стены, в которую была врезана еще одна дверь, небольшая и почти незаметная. Она открывалась и закрывалась совершенно бесшумно. Ею пользовался только один человек — Сталин. Он неслышно появлялся в зале из таинственных глубин бывшего сената, медленно прохаживался взад-вперед по ковровой дорожке, изредка вмешивался в ход обсуждения, а чаще уходил, не сказав ни слова, так же бесшумно, как и появлялся. Он был похож на человека, который оторвался от трудной, утомившей его работы, чтобы рассеяться, слегка отвлечься, устроить себе небольшой перерыв.

Так он появился и в этот вечер. В своем знаменитом полувоенном френче, в мягких кавказских сапогах, с незажженной трубкой в руке. Маленький, полуседой, рябой, великий. Проговорил, подкрепляя слова успокаивающим жестом:

— Сидите, товарищи, сидите. Продолжайте работать.

— Мы обсуждаем кандидатуры по разделу «артист театра», — доложил Фадеев. — Товарищ Михоэлс рассказывает о спектакле харьковского театра по пьесе «Украденное счастье». Он считает, что исполнитель главной роли в этом спектакле артист Бучма заслуживает наивысшей оценки.

Сталин перевел взгляд на человека, который стоял в дальнем конце стола. В позе его было ожидание. Он говорил. Его прервали. Он терпеливо ждет, когда ему разрешат продолжать. Черные курчавистые волосы окаймляли обширную, ото лба до затылка, лысину. Оттопыренная нижняя губа. Приплюснутый нос с горбинкой. Маленький урод. И это — великий Михоэлс? Это — король Лир, о котором взахлеб писали все газеты и журналы Москвы? Король. Надо же.

— Товарищ Михоэлс считает, что артист Бучма заслуживает Сталинской премии? — уточнил Сталин. — Или есть другая наивысшая оценка?

— Да, Сталинской премии, — подтвердил Михоэлс. — Это грандиозный актер. Очень жалко, что в Москве его не знают.

— Продолжайте свой рассказ, товарищ Михоэлс. Товарищ Сталин вас с интересом послушает.

Обычно при Сталине все члены комитета поджимались, становилось еще жестче лицо Фадеева, даже барственный Алексей Толстой утрачивал свою вальяжность. Но Михоэлс точно бы мгновенно забыл о его присутствии. Он продолжал, будто и не прерывался:

— И что делает в этот момент Бучма? Он… молчит. Он молчит полторы минуты! Он просто сидит и молчит… этот огромный, сильный, ошеломленный предательством мужик! И молчит зал. Пол-то-ры ми-ну-ты! Зал — не дышит. Зал ждет: сейчас он взорвется. Чудовищно. Страшно. Само небо рухнет!.. А он… не шелохнувшись, бровью не дрогнув… произносит… почти беззвучно: «Уйдите». И от этого беззвучного «Уйдите» рушатся небеса!.. И только тогда он встает…

Сталин напряженно смотрел на рассказчика. Не было тщедушного уродливого еврея. Был огромный сильный мужик. Наполненный яростью. Страшный от горя.