Говорю как на духу, меня мало волнует тайна происхождения моей подруги от развязного и болтливого человека, торопящегося нашпиговать цинизмом умы отечественных читателей, и я совсем не собираюсь окружать теплой заботой его старость. Внутренний голос более чем членораздельно шептал мне: не ходи к ним, соберись с духом и откажись, не ходи! Но я пошел.

***

Дорогой в мою душу вступило нечто странное, а в скобках замечу, что это состояние потом уже не прошло до конца событий, о которых я рассказываю. Вдруг словно водрузилась на моем пути непреодолимая преграда, и продолжавший клокотать напор происходящего со мной безуспешно вдавился в нее, на глазах превращаясь во что-то вроде железнодорожной аварии, в бесформенную массу, в безотрадное зрелище. Я мог продолжать путь, лишь принуждая себя не отступать и не поддаваться галлюцинациям. Я совершал ошибку, которую не мог распознать лишь потому, что все, что я стал делать, было неправильно, тогда как я искал пустяковую неточность, не умея даже и предположить, что уже преступил законы, которые сам для себя избрал. Или можно перефразировать так: если все-таки пойду туда, куда направляюсь по воле моей подруги и ее комбинирующего отца, меня ждет яма слепых, ночь киммерийская, а поверну вспять, вернусь домой, к книжкам, так и ничего, обойдется.

Но что это за "поверну вспять"? Мне была невыносима сама мысль, что я могу нанести какую-то обиду Наташе, обмануть ее ожидания. Она готовится к встрече, ждет меня, принарядилась, конечно, а я не приду, она ведь и разную вкусную снедь припасла для меня, зная, что я люблю невзначай полакомиться, а я, поверив глупым предчувствиям, вильну в кусты; видение ее скорби мучило меня. Я оскорбил ее уже всеми этими домыслами, одним тем, что из строя моей души вырвались гнусные подозрения. Постаравшись взять себя в руки, я оглядел темное, заполненное смутными очертаниями зданий место недалеко от дома Наташи, где в ту минуту находился, и с относительной подробностью восстановил в памяти всю последовательность событий с тех пор, как я заметил в переулке Перстова и Машеньку и решил посвятить друга в историю моей бесхитростной любви к продавщице из книжной лавки. До того момента событий в полном смысле слова со мной не происходило никаких, если отвлечься от обстоятельства, что со всеми нами в последнее время творится нечто несуразное. Следовательно, катастрофа, которая наступит, если я не прислушаюсь к голосу разума и переступлю роковую черту, должна со всей необходимостью корениться именно в действительности, начавшейся для меня после разговора с Перстовым. А эта действительность состоит из весьма простых, в сущности, фактов: встретились, познакомились, поболтали, выпили, переспали, - все даже в каком-то студенческом стиле; замелькали перед моим мысленным взором и лица участников карусели: Перстов, Иннокентий Владимирович, Кирилл... В самой Наташе таится моя погибель? Или в ее отце?

Еще не дойдя до жилища Наташи, я успел подумать, что, может быть, как раз в том и состоит испытание моей свободы, ясности и идейного целомудрия, чтобы пройти через некий кошмар, не дрогнув и не сломавшись. Я вошел в темную прихожую дома, где люди намеревались проверить меня на годность к домашнему уюту; не знаю, почему я не позвонил, не постучал, я шел так, словно это был уже мой дом. В полумраке коридора я шагнул к двери, ведущей в комнату, где мы сидели и балагурили в прошлый раз, толкнул, и она мягко поплыла под прикосновением моей руки. И комната, когда дверь отворилась, поплыла тоже, хотя я ни к чему больше не прикасался и ничего не толкал, а замер на пороге в жутком недоумении. Я искал краски, чтобы выразить свое впечатление. Я и поныне их ищу. Отец и дочь томно барахтались на диване и не сразу услышали мое присутствие. Ее отец оказался великим прохвостом, развратником, которого неизвестно как и для чего носила земля, а ее, Наташеньку, я ни в чем не виню, это он научил ее такому, взыл маленькой и беспомощной, вырастил ее для греха, для своих гнусных услад, принудил, он изнасиловал ее некогда и с тех пор насиловал и насиловал ее волю, ее тело, растлевал, я ни в чем ее не виню, что она могла поделать, когда ее некому было защитить от греховодника-отца, с которым она осталась один на один, одна в его безжалостных лапах. Боже, Боже! Но я понимал, что она не только жертва, она не из тех все-таки, кто может быть только жертвой, и потому я уже знал, что нам отныне не по пути и никогда больше ничем в этом доме я не буду лакомиться, ее отец оказался отъявленным негодяем, тем типом, которые, как мне представлялось, давно уж повывелись, но и она не лучше, я усвоил это, я уже возненавидел ее, хотя толком не знал, в чем мне ее винить, если это он начал и научил ее, развратил ее. Так шептал мой разум, и его голос ломким шелестом и хрустом ложился на затихшую комнату. Я не мог ошибиться, что-нибудь не так разглядеть, люстра изливала яркий свет, и вся сцена была как у меня на ладони. Они ждали меня, готовились к торжественной встрече, и где-то за моей спиной благоухал отлично сервированный стол, и они, мои экзаменаторы, хорошо, элегантно приоделись и оба были бы восхитительны и величественны, если бы, встречая мою скромную персону, стояли посреди комнаты, под изумительно гладкими стекляшками люстры. Но они, безбожники, валялись на диване двуголовой гидрой, комкая одежды, извиваясь в них от страсти и просовывая между ними гибкие члены навстречу друг другу. И я понял, что так у них заведено, так у них всегда и дошло даже до того, что, ожидая меня, они не сумели удержаться, не устояли перед искушением. Да и лицо Наташи я отчетливо разглядел, и на нем было то же выражение, какое я отлично знал по нашим бурным оргиям. Они думали, что все обойдется! что я их не накрою! Они-де рождены под счастливой звездой и всегда ловко прячут концы в воду. Но ведь и я думал, когда шел сюда, что все обойдется. Мог ли я, однако, знать, догадываться, что абсурд и кошмар будет таким? Теперь я едва не закричал.

Они встали и встряхнулись, Наташа выступила немного вперед, как бы загораживая отца, на физиономии которого я не замечал ни малейшего смущения. Тень смущения промелькнула было между совершенными чертами моей подруги, но, не исключено, это была тень досады на то, что я появился некстати и помешал им. Я отпрянул в коридор, который минуту назад миновал чистым, несведущим человеком, и, в бессильной слепоте обтирая стены, не видел иного выхода, кроме как размозжить о них свою несчастную голову. Представляю, какой глупый был у меня вид. В коридоре Наташа настигла меня признаюсь, меня порадовало и отчасти даже утешило, что взгляд у нее при этом был встревоженный, - и прикрыла дверь в комнату, чтобы Иннокентий Владимирович, застегивавший брюки, не слышал нашего разговора.

- Ну! - прикрикнула она в суровом нетерпении, притопнула ногой, ее тревога была о том, что я болен, а от правильного лечения увиливаю, это было раздражение правильного человека, приложившего все силы своей отзывчивости для оказания мне помощи, но столкнувшегося с тупым упрямством; она сказала: - Язык проглотил? Почему ты молчишь?

Ее грубоватая манера как нельзя лучше подходила к столь душной минуте, она приглянулась мне и понравилась бы еще больше, если бы между нами не лег тяжелый груз греха, свое отношение к которому я должен был выразить недвусмысленно и с предельной откровенностью. Это была моя обязанность, и она угнетала меня.

- Я полагал, - начал я, - что подобные вещи выдумывали древние авторы в своих книжках... Нет, не то...

- Да, совсем не то, - преследовала и давила она меня своей правильностью.

Я зашел иначе:

- Читал я где-то о книгах кризисных эпох... в них, дескать, то и дело отцы соблазняют дочерей, братья сестер... Это в книгах, но в жизни? В жизни, Наташа? - Я повысил голос. - В нашей действительности!

- Опять не то, - сказала она, криво усмехаясь.

- Мне кажется, - возразил я с достоинством, - я взял верный тон, и твое поведение становится просто наглостью.

- Послушай, тебе надо отдохнуть.