И он стоял брошенный, выселенный и пустой, с выбитыми окнами, с коридорами занесенными снегом, с обсыпавшейся штукатуркой, — короче, как рейхстаг 1945 года (он, кстати, и по размерам своим, и по запутанности своих коридоров этот рейхстаг более всего напоминал) — а затем его мало-помалу начали обживать самозахватчики: все те же художники, писатели и прочая богема, только теперь уже не официальные, а то, что принято называть термином андерграунд, тем более, что от жизненных коммуникаций дом почему-то не был отключен: работали сортиры, была вода и электричество. Те, кто посещали живущих в доме, чрезвычайно бывали впечатлены романтичным и даже несколько декадентским характером здешней жизни: приходишь в совершенно мертвый, заброшенный гигантский черный дом, долго петляешь во мраке по черным мертвым, заваленным снегом коридорам, перелезая через горы разнообразного мусора, как в кинофильме после атомной войны, наконец, находишь нужную дверь, стучишь в нее конспиративным ключом, — а там тепло, там светло, там люди пьют вино и ведут беседы об искусстве.

Там вот в нем, в 1987-88 годах и обитал А.С.Тер-Оганян, а затем и автор этих с трок.

Нашел — с помощью, конечно, Оганяна, — комнату понезагаженней, вставил стекла, соорудил топчан из здешнего хлама, поставил электрический обогреватель — и начал жить.

И начал с Тер-Оганяном А.С. дружить, гулять, беседовать, и обсуждать вопросы новейшего искусства, и те направления, в которых ему следует развиваться, — см. напр., сообщ. Самойлов Д.

«Распогодилось», лето 1996

Рассказывал Оганян мне историю времен своих мистических исканий — были такие времена в начале 1980-х! — см. Клуб «ЭТО» — как к нему ночью приходил сам Диавол с целью его погубить, и как он, Оганян, еле отбился — но я ее не запомнил в подробностях, а ее интерес именно в подробностях.

Так что — в следующий раз.

Один из главных классиков авангарда ХХ века, и причем один из немногих тех из них, чьи идеи актуальны в московском контемпорари арт и сейчас.

Подробности см. в сообщ. «Не фонтан».

Картинка — собственноручный рисунок А.С.Тер-Оганяна. Справа — А.Ерофеев.

В году так 1998 Тер-Оганян А.С. вдруг его невзлюбил.

— Перечел тут Веничку Ерофеева — какая гадость! — сообщает он вдруг.

— С чего бы это? По-моему — отлично!

— Да ну. Все хихикание, подмигивание — тьфу! Шестидесятничество в его самом позорном варианте! Стругацкие какие-то!

Особенно его возмутили придуманные Веничкой коктейли типа «Слезы комсомолки».

Коктейли эти, конечно, неудачная часть книги, и правда очень глупая, но все остальное, мне кажется… А подумав, я, мне кажется, понял, что Оганяна в этих коктейлях настолько возмутило, что он и все остальное в Ерофееве из-за них отверг: он за водку обиделся! За водку, которую Ерофеев в этих коктейлях мешает со скипидаром или керосином!

Подробней см. «Безалкогольный образ жизни».

Условное название для художественных убеждений А.С.Тер-Оганяна конца 1980-х годов. Я сейчас перескажу, в чем они состояли, как я их понял, как он их излагал.

— Вот Малевич, например, его супрематические квадратики да полосочки, — говорил Оганян. — Дураки критики городят вздор про, дескать, это космос так изображен, четвертое измерение и так далее. Фигня это! На самом деле — просто взяты самые простые из наивозможнейших цветов, и взяты самые простые из наивозможных фигур — квадраты и треугольники, и все это так соотнесено друг с другом, что только хвататься за голову и кричать вот это да!

— Раушенберг, например, — говорил Тер-Оганян. — Это, дескать, «обличение общества массового потребления». Да опять ерунда! Вот картина — Кеннеди вверх ногами наклеен, снизу две Мерлин Монро, еще всякая ерунда, и сверху помазано кистью. Зачем это сделано? Да низачем — просто чтобы красиво было! Для красоты! И — для смеха: можно было все это и кистью нарисовать, а смешней — и виртуозней — взять случайно вырванные картинки из журнала, и так их суметь друг с другом соотнести, чтобы было — потрясающе.

— Раушенберг, — говорил Оганян, — он, в сущности, тот же абстрактный экспрессионист, только пишет не красками, а чем ни попадя: чайниками, всякими обрывками, картонными коробками.

Так Оганян объяснял автору этих строк смыл наиновейших из доступных нам тогда направлений новейшего искусства, и автор этих строк, бывший тогда склонным, в общем, считать эти наиновейшие направления скорее шарлатанством, находил эти его слова убедительными и восклицал: «Ах так вот оно в чем дело!» И научался смотреть и видеть, что да — так оно, правда, и есть.

— Назначение живописи — было тогдашнее убеждение Оганяна, — очень просто и только одно: создавать объекты искусства из всего, чего под руку не подвернется, а единственное требование к этим объектам — чтобы они были красивы. Не просто хорошенькие, а — потрясающе красивы. Как тот же Малевич, как тот же Раушенберг. И делая это, создавая такие объекты, художник открывает тем самым для зрителя и во внешнем мире то, что ранее было ему, зрителю, неизвестно и незаметно. Идешь так обычно — все серое, скучное, зимнее уныние, ничего хорошего. А насмотришься Раушенберга, и начинаешь сам видеть: гля какие ворота синие, как сволочь! Гля как они с этим серым забором вдруг сочетаются! Гля, как обрывки афиш и плакатов на стене друг с другом соотнеслись! Это вот и есть задача художника: увидеть такое в мире то, которого никто не видит — выставить в музее — люди смотрят — и сами начинают такое видеть и замечать.

И рассуждения Оганяна представлялись мне убедительными, и я начинал, действительно, сам это все видеть и замечать.

Слово «убедительно», кстати позаимствовано мною именно у него. Оганян использовал его как наивысшую оценку для произведения искусства, да, вроде бы, использует и сейчас. И он убедительно убедил меня в том, что именно такая система оценивания произведений искусств является наиболее верной, и я ее перенял. Оганян оказывал тогда на меня немалое влияние, это факт.

Соответствовала теории и собственная живопись Оганяна.

Он, правда, не писал абстрактных картин, ему лично фигуративные все-таки больше нравились, но во всем остальном —

Он нарочно выбирал самые банальные, умышленно классические темы и сюжеты для своих картин, — «Пир», «Философский натюрморт с книгами, свечой и черепом», «Натюрморт с цветком», «Художник и муза» — ибо, если сюжет как раз и не важен, то уж тогда нужно брать самый наиклассическейший, проверенный веками, и начинал их изображать на холсте, причем ставя перед собой наиболее сложные живописные задачи. Ту именно, что брал для работы не чистые веселые краски, как тот же Малевич, или ростовский друг Оганяна (и тоже замечательный живописец Ю. Шабельников), а — самые классические угрюмо-советские, цвета советской жизни, ее коммуналок, ее присутственных мест, ее школьных сортиров: он строил картину то на сочетании мрачно-коричневого с глухим синим, позорного багрово-малинового с грязно-серым, и — добивался того, чтобы получалось так, что посмотришь первый раз — тусклая угрюмая мудота, а посмотришь еще, и еще, и обнаруживаешь: и тусклая, и угрюмая, и унылая, а — красота ведь все же ведь!