Душа — ничего не желает,

Кроме покоя.

Сосредоточенная и пустая

Душа оставаться желает, на все остальное —

Искусство, политику, прочее там –

положив с прибором.

В порядке как бы что ли сомнамбулизма.

Дома сидеть в полудреме,

Думать дурацкие мысли,

Перебирать бумажки,

Печатать машиночкой «Ивица», –

Хуй ли я вам, сука-блядь, америкашка?

Лыбиться?!

Скорее угрюмые песни

Предпочитать мене свойственно.

Россия, короче, бедность.

Россия, короче, осень.

Душа хочет киснуть, киснуть,

Она понимает:

И не захочешь романтизма,

Так жизнь заставит!

Москва, ноябрь 1990

Оганяну, вроде бы, нравится это стихотворение, но, мне кажется, последнюю строфу он воспринимал как довесок — нужно же чем-то закончить.

А ведь не довесок, а ведь чрезвычайная там (хотя, конечно, и неприлично так отзываться о собственном сочинении) высказана премудрость: ведь так все и получилось. И у автора вышеприведенных строк, и у самоего Тер-Оганяна А.С.: уж чему-чему он совсем был чужд, так это романтизму в любом его виде — но жизнь заставила: и он теперь в совершенно романтическом духе

Гонимый миром странник,

нищий изгой, преследуемый властями и людьми (см. тюрьма) вполне а-ля Байрон, Бродский или Марина Цветаева.

— Да это просто русофобия в ее чистом виде! Им просто все русское не нравится! — готов воскликнуть, может быть, некоторый из читателей. Автор этих строк порой и сам был готов так воскликнуть, и даже в еще более усиленной форме: «все русское, и потому, и только потому, что оно — русское».

И это и в стихах излагал.

В смысле — уже не так.

То есть — да, действительно, был Авдей Степанович Тер-Оганян, действительно, самый настоящий русофоб, то есть придерживался версии, что все у нас не так,

Все не так, ребята,

из-за того, что вокруг Россия, вот такая неудачная страна: всё здесь и всегда не так: то царизм, то большевизм, то неурожай, то антиалкогольная кампания.

— Слишком далеко на север забрались, слишком холодно здесь! вот все и —, такой, примерно теории придерживался он до середины 1990-х. — На юг нужно было расширяться, а не в Сибирь и чухонские болота! — см. об этом в сообщ. Петр Первый.

Но, поездив по миру, Оганян изменил свою точку зрения.

Сейчас он считает, что не Россия как таковая причина того, что всё не так — во всём мире всё не так, везде всё нужно переворачивать наоборот! — такой теории он придерживается с середины 1990-х.

Как говаривал Жан-Жак Руссель,

Поворачивайте истории карусель!

— Не Руссель, товарищ, а Руссо!

— Ну, тогда не карусель, а колесо!

Но это, спешу читателя успокоить, не так.

На эту тему также Левая идея, «Новые Левые», «Персональная утопия» и проч.

— Да это вообще не религиозная организация! — говорил Оганян в ярости. — Она не религиозной деятельностью занимается! Религиозные организации — это какие-нибудь кришнаиты, или пятидесятники, или какие-нибудь староверы: живут себе в лесу в скиту, молятся своему Богу, больше их ничего не трогает.

А твоя Православная церковь — это просто корпорация, как Газпром или Кока-Кола — святой водой торгует, (да и водкой) местами на кладбище, церкви себе строит, деньги прокручивает — короче, делает бизнес, как может, и везде, где может.

Корпорация, со своими внутренними интересами, которые она всеми силами защищает в том числе и через политику. А никакие не «религиозные ценности! И корпорация гигантская, через нее денег проходит, наверно, побольше чем через какой — нибудь Лукойл, ее под антимонопольное законодательство подвести нужно! — говорил возмущенный Оганян много раз.

И в этой трактовке Московской Патриархии, он, кстати, вполне совпадает, например, с такими религиозными радикалами, как Русская Православная Церковь За Рубежом.

Они утверждают то же самое: Московская Патриархия — это просто организация «торгующих во храме» — и более ничего.

И когда стал прямо вопрос, что хотят и могут посадить — за безобразие, вытворенное Тер-Оганяном А.С. с иконами — и не просто хотят и могут, а именно будут сажать (см. суд, тюрьма), я, например, советовал Оганяну — бежать.

Раз уж затеял войну с обществом и властями, то, чем как барану идти на заклание на предрешенный суд — бежать!

Собственно, то же самое советовали ему и все остальные знакомцы и незнакомцы, но они советовали ему бежать — за границу.

Я ему советовал бежать — вовнутрь страны: в Ростов, в Челябинск, в Тюмень, в Хабаровск, и так далее: страна у нас большая, есть где забиться в щель, подобно таракану.

И там скрываться, и оттуда присылать свои проекты, а их пускай осуществляют его юноши (см. «Школа авангардизма»), и заводить сайт в Интернете и излагать свои идеи и проекты в нем. И в газеты и патриарху лично телеграммы слать из подполья: сегодня ночью порубил еще три иконы! А порою появляться и в Москве на выставках — вряд ли уж так его будут ловить, что сразу схватят, стоит только показаться в Москве. И быть русским Рушди. Только еще гораздо более Рушди, чем Рушди английский, трижды Рушди — ибо того вся сила британского государства защищает и оберегает, а Оганян — один против всего мира, и в первую очередь — именно против собственного государства.

Я бы — точно бежал.

И точно — в какую-нибудь Тюмень.

И так бы и поступал.

Но Оганян —

Возможно и правильно: см., например, сообщ. Кизи, который был в совершенно такой же ситуации: ничем хорошим это не окончилось. В смысле, никакой героической эпопеи противостояния не вышло, а только нудное и изнурительное состояние постоянного бегства и страха, а в конце концов и поймали, и притом довольно быстро.

Самойлов, Давид

Видная критикесса

Сидела в цыганской шали.

А бедные стихотворцы

От страха едва дышали.

Ее аргументы были

Как сабля неоспоримы.

И перья стихотворений

Летели, как пух из перины.

От ядовитых лимонов

Чай становился бледным.

Вкус остывавшего чая

Был терпковато-медным.

Допили. Попращались.

Выползли на площадку.

Шарили по карманам.

Насобирали десятку.

Вышли. Много мороза,

Холода, снега, света!

В небе луна катилась,

Медленно, как карета.

Ах, как было прекрасно

В синей зимней Столице!

Всюду светились окна,

Теплые, как рукавицы.

Это было похоже

На Новогодний праздник.

Ипроняло поэтов

Не хороших, но разных.

В общем, купили водки.

Выпили понемногу.

Потолковали. И после

К такому пришли итогу:

Будем любить друг-друга,

Хоть не имеем веса.

Бедная критикесса…

Бедная критикесса!

Это стихотворение Д.Самойлова.

Не знаю, как сейчас, а в конце 1987 и начале 1988 А.С.Тер-Оганян был большим любителем стихотворений, сочиненных этим автором.

Зима в тот год была в достаточной степени лютой.

А нам, уж не помню, по каким причинам, но почему-то ежевечерне приходилось ездить на трамвае номер 10 по улице Горького через весь город, что занимало минут сорок.

Пустые гладкие трамваи, пустая черная улица Максима Горького, на которой ни души из людей и фонари не горят, и окна в домишках не светятся; и проч.; и проч. А мы имели с собой портвейн. И мы его отхлебывали по очереди из горла, дабы стимулировать более успешное обсуждение вопросов новейшего искусства, чем мы тогда были заняты постоянно: выяснением, каким правильно, чтобы ему быть, а каким — отнюдь. Устав обсуждать эти вопросы мы, в подтверждение своих тезисов (несовпадающих, а по большей части и вовсе противоположных), читали друг другу стихи: я — свои, и Пастернака, и Кирсанова, и Сельвинского, и все прочее в этом духе, то есть советскую поэзию 1920-х, лефо-конструктивистской направленности и формалистического уклона — с убойной ритмикой, изощренными рифмами, нагромождением метафор и «паронимической аттракции». Оганян, радикал в изобразительном искусстве, в отношении искусства поэзии был реакционером, все это осуждал, называл такой путь развития искусства исчерпанным и устарелым, призывал меньше выделываться и быть проще, и в качестве образца читал Самойлова, которого знал наизусть аж целыми поэмами.