Я встал, вышел из алькова. Паркет холодил ноги. Ощупью добрался до окна и открыл ставни. Улица заканчивалась площадью, на которой высился расплывчатый в утреннем тумане силуэт церкви с освещенными витражами. В другие времена я вновь лег бы в постель, больной от отвращения и тоски. Но этим утром ничто не могло умалить мою веру в себя. Я энергично умылся холодной водой. Все казалось мне распрекрасным, а я никогда не лукавил с тем, что доставляло мне удовольствие. Ну в самом деле, не стал же я чудовищем только потому, что жизнь однажды слегка вскружила мне голову! Я привел себя в порядок. Причесался. Освежился одеколоном. Взглянул в зеркало в платяном шкафу. Костюм старого Мадинье с чрезмерно высоким воротом и множеством кармашков делал меня похожим на студента Эколь Нормаль 1900-х годов. Аньес будет над чем всласть повеселиться. Я не мог бы объяснить почему, но мнение Аньес значило для меня гораздо больше, чем мнение ее сестры. Элен была в столовой.

— Как спалось? Хорошо отдохнули?

— Спасибо. Лучше не бывает. Она подвинула мне развернутый газетный лист.

— О вашем друге уже пишут, правда, пока без подробностей. Прочтите. На третьей странице.

Две строки из газетной заметки о происшествиях за последний час неприятно поразили меня:

По всей видимости, смерть наступила в результате несчастного случая, но не исключено и убийство.

— Бедняга Жерве, — вздохнул я.

— Люди стали недоверчивы, — заметила Элен. — В несчастные случаи больше не верят… Берите масло.

В пепельном утреннем свете, делавшем наши лица какими-то помятыми и несвежими, Элен выглядела еще более увядшей, чем накануне. Только-только пробило восемь, а она была уже одета для выхода в город.

— Элен, — начал я, — нам нужно кое-что обсудить: ни за что на свете я не соглашусь усложнять вашу и без того нелегкую жизнь. Напротив, я желал бы помочь вам, не знаю, правда, как, но должен же быть способ, и не один…

— От вас ничего не требуется, — перебила она меня. — Я не нуждаюсь в вашей помощи.

— Так ли?

— Да. Заботы о пище не доставляют мне больших хлопот, а хозяйство не мужское занятие.

— Элен, я крайне тронут…

Она сама на этот раз положила руку на мою. И сделала это с какой-то внезапной решимостью, словно заранее обдумала этот жест; уже целиком войдя в роль Бернара, я добавил:

— Я должен поблагодарить вас и за все остальное — за письма и посылки…

— Теперь это в прошлом, Бернар. Вы здесь.

Она пристально смотрела на меня своими серыми, внимательными глазами, которые не умели смеяться. Было в ней что-то от школьной учительницы, и я с еще большей, чем накануне, силой ощутил: меня экзаменуют.

— Я счастлив быть здесь, — глупо сказал я; в этот момент ее рука более дружески оперлась на мою, и неуместная мысль пронеслась у меня в мозгу: она девушка.

— Чему вы улыбаетесь? — тихо поинтересовалась она.

— Тому, что чувствую себя в безопасности… Что, кажется, у меня есть наконец дом!

— Это правда? Вы говорите это не только для того, чтоб сделать мне приятное?

— Элен, как вы можете?.. Она убрала руку и оперлась подбородком на переплетенные пальцы.

— Да, знаю, жизнь у вас была не из легких.

— Может быть, не такая уж нелегкая, но проведенная в трудах и одиночестве… Пришлось вкалывать, чтобы прочно поставить дело. Помогать было некому: родители умерли. Дядя — очень щедрый человек, но наведывался во Францию раз в несколько лет…

— Есть ли от него известия?

— Нет. Боюсь, не умер ли он, бедняга. У него была неизлечимая болезнь печени.

— А вы не пробовали возобновить отношения с сестрой?

— Нет. И не стану.

— Почему?

— Да потому, что Жюлия… Мне бы не хотелось, например, знакомить вас с этой особой, понимаете?

— Да, — медленно выговорила Элен. — В семье не без урода. В соседней комнате зазвонил телефон, но она не тронулась с места.

— Я представляла вас иным, — вновь заговорила она.

— Из-за моей профессии?

— Ну да. Вы казались мне более могучим, более…

— Вроде лесоруба, — засмеялся я.

— До чего я глупа! — смутилась она, и мне это понравилось.

Телефон надрывался, я повернул голову в сторону гостиной, но Элен, чуть пригнувшись ко мне, объяснила:

— Это сестре. Не обращайте внимания. Аньес часто звонят.

— Вы сожалеете? — спросил я.

— О чем?

— Ну… что я не похож на лесоруба? Она взглянула на часики и поднялась.

— Нисколько, — с игривостью, на короткий миг осветившей ее лицо, ответила она, и я словно подглядел в ней маленькую девочку, какой она когда-то была.

— Элен!

— Я тороплюсь! Ешьте досыта. Отдыхайте.

Она ушла. Телефон умолк, зато звякнул колокольчик в передней и послышались чьи-то удаляющиеся голоса. Я намазал хлеб маслом. До чего же здорово есть сколько душе угодно! Газета сползла на стул. Я развернул ее и еще раз прочел встревожившую меня заметку. В общем-то, она ничего не значила. О том, что неизвестный, обнаруженный мертвым на железнодорожных путях, был беглым военнопленным, умолчали. Видимо, на этот счет существовала инструкция. В остальном — предположение об убийстве, общее место, журналистские штучки…

И тут меня осенило, я отложил нож. Мыслимо ли это? Как же я сразу-то не догадался о том, что буквально бросается в глаза? Если теперь я признаюсь, что я не Бернар, меня непременно заподозрят в убийстве с целью занять его место. Может быть, даже в умышленном убийстве. Моя ложь, как ловушка, захлопывалась за мной. Правду говорить слишком поздно. Я так резко оттолкнул от себя чашку, что кофе выплеснулся на скатерть. Стоп!… Не спешу ли я с выводами? Действительно ли я вынужден лгать и дальше? Приговорен ли оставаться Бернаром?.. Но способен ли я выдержать взгляд Элен в случае, если признаюсь, что…? Нет! Я слишком далеко зашел в отношениях с ней. К тому же я не могу позволить женщине судить меня. «Ну что ж, старина, — с горечью подумал я, — женись на ней. Если уж быть Бернаром, то до конца!» Чем больше я представлял себе последствия своей… неосторожности, тем больший испытывал страх. Я удрученно повторял: «Ты Бернар! Ты Бернар!» Ну да, я Бернар, и любая ничтожная оплошность может меня погубить, а сколько их я уже совершил. Мое благодушие сменилось отчаянием, я даже подумал, не сбежать ли мне, не скрыться ли, пусть это и позорно. Но деньги?.. Жерве был беден, одинок. А у Бернара имелся счет в банке. Решительно я погружался в пучину грязи и низости. Стоило ли спасать свою шкуру ценой такого позора? Но ведь речь не о моей шкуре, а о моем будущем творении, лучшем, что есть во мне, единственном оправдании моей жизни. Нет, этим я ни за что не поступлюсь. Впрочем, еще есть время все обдумать. Может быть, есть какая-нибудь уловка, которая поможет мне выпутаться.

Вновь зазвонил телефон. Что может быть ужаснее этого настойчивого властного зова, раздающегося среди полнейшей тишины. Выведенный из себя, я бросился в гостиную: сниму трубку, отвечу первое, что взбредет в голову. Но Аньес опередила меня. Разговаривая по телефону, она рассматривала меня тем маниакальным отсутствующим взглядом, который появляется у людей, ведущих телефонный разговор в присутствии постороннего.

— Алло, да… Это я… Прекрасно… Нет, не в три… Чуть позже… Пять подойдет?.. Условились, буду ждать.

Голос у нее был хрипловатый. Взгляд близоруких, лишенных блеска глаз несмело останавливался на мне и тут же скользил прочь, привлеченный чем-то другим. Она медленно положила трубку на рычаг и, едва я шагнул в сторону столовой, сделала мне знак остаться. До меня донеслись отдаленные звуки рояля, извлекаемые неумелой рукой.

— У нас тут тихо, — сказала Аньес.

— Это ваша сестра?

— Да. Дает уроки, — ответила она, злобно рассмеявшись. — Нужно жить, не так ли?

— Но ведь…

— Ничего, быстро все поймете. Идемте завтракать!

— Я как раз этим занимался.

Войдя в столовую, она оглядела стол. У нее было скуластое лицо, с острым подбородком.

— Она вас морит голодом, так я и знала. Подождите!