– Кажется…

– Ты с ним не конфликтуй.

– Да я и не конфликтую.

– Он уж так извинялся… сказал, чтобы я сразу к нему обращалась, если что… Он тебя на завотделом продвигать собирается, ты знаешь?

– Понятия не имел.

– Им сверху план спустили. Люди им нужны – на руководящие…

– Понятно.

– Ну, хватит дуться, – вспылила она, – я же сказала, что погорячилась.

Теперь она надолго притихнет, подумал я, раз уж убедилась, что единственным, кого я притащил в наше семейное гнездышко в ее отсутствие, оказался всего-навсего бестолковый родственник доброго и мудрого начальника. В конечном счете, я же для нее и старался – вон, Гарик какие золотые горы теперь сулит. То, что он меня, фактически, загнал в угол, я ей говорить не стал – пусть себе радуется.

А еще через полчаса позвонил Себастиан.

– Мне так неловко, Лесь, – начал он с места в карьер.

Я сказал:

– Ладно, проехали.

– Гарик сказал, он все уладил. Это… недоразумение…

– Я же сказал – проехали.

– Тогда я хотел попросить тебя об одном… еще об одном одолжении.

Я прикрыл глаза и вздохнул.

– О, Господи… Ну что еще?

– Это для Бучко, – пояснил он. – Понимаешь… друг моего родителя держит галерею в Пассаже. Я подумал – если там картину выставить… Это очень престижная галерея, его имя прозвучит, ты понимаешь? Появятся покупатели.

– Я очень рад за Бучко, – сказал я. Он мне и вправду понравился. – А при чем тут я, собственно?

– Доминик мне не поверит. Он, когда я живописью занялся, был против – пустое, говорил, дело. Решит, что это опять одно из моих увлечений…

– Он же галерейщик, нет? Искусствовед. Что он – в живописи не понимает? При чем тут я?

– Ты же знаешь, Лесь, как они к авангарду… А ты сумеешь его убедить – люди в таких вещах разбираются.

– Да я ж не художник…

– Художнику он как раз и не поверил бы. Художник лицо заинтересованное. А ты – человек культурный.

Чертов Гарик, подумал я, наверняка ведь слушает… Так, значит, они и вправду везде понатыкали своих жучков… А я еще, дурак, не верил.

– Себастиан, – сказал я, – а чем ты вообще занимаешься? Ты что, хронически свободен, что ли?

Он удивился.

– Так ведь каникулы…

– Да, – сказал я, – верно. Каникулы.

Худсалон Доминика и впрямь располагался в самом престижном месте города – гигантском торговом центре, накрывшем своим стеклянным куполом целый квартал между Проспектом Дружбы и Суворовским бульваром. Выходившие во внутренний дворик многочисленные балконы и галереи соединялись ажурными пролетами мостиков, а то и вовсе мощными встречными воздушными потоками, что позволяло мажорам с их недоразвитыми крыльями испытывать полноценное ощущение полета. Вверх и вниз бесшумно сновали предназначенные для людей кабины из зеркал и стекла – такие просторные, что ими не брезговали пользоваться и мажоры. Меж степенными прохожими раскатывали роллеры – мода, проникшая и в Нижний Город. Мажоры выглядели на роликах гораздо грациозней своих человеческих сверстников – они лихо удерживали равновесие, плавно поводя крыльями.

Тут были выставочные залы, музыкальные салоны, лавочки народных промыслов, кегельбаны, кинотеатры и многочисленные кафетерии – сплошь, разумеется, вегетарианские, но кормили в них действительно роскошно, на любой вкус.

– Сегодня я угощаю, – сказал Себастиан. – Только вот картину пристроим…

Мы пробивались сквозь толпу праздной, нарядно одетой публики…

Себастиан ни с того, ни с сего сказал:

– А в Нижнем Городе не так…

– Да ну?

– Я не понимаю… Это из-за того, что… словом, из-за репрессивной политики?

– Не знаю… Отчасти, разумеется, там не сливки общества селятся… А отчасти и здесь – показуха. Сам знаешь, как это бывает, вбухают кучу денег в какой-то проект идиотский, а потом носятся с ним… Пропаганда, да и… – недоговорил и замолк, всматриваясь в толпу.

– Ты что, Лесь?

Я покачал головой.

– Не знаю… так, показалось. Ну, где там твой худсалон?

Салон Доминика был на третьем уровне, его вывеску украшала эмблема – бледный фосфоресцирующий полумесяц.

Себастиан обрадовался.

– Вот кстати… На картине-то тоже луна… Ее надо будет на витрину выставить.

Мы вошли внутрь, и колокольчик над дверью отозвался мелодичным звоном. Доминик оказался немолодым, солидным грандом, одетым с артистически небрежным шиком.

– Милости прошу, сударь, – обратился он ко мне, видимо, приняв меня за потенциального покупателя. И тут же скис, увидев маячившего за моей спиной Себастиана.

– Добрый день, старший, – жизнерадостно сказал тот.

– Добрый день, – ответил Доминик, видимо, примирившись с неизбежным. – А это кто с тобой? Опять художник?

– Нет, – сказал Себастиан, – это мой друг, Лесь. Он биолог… Он в Технологическом Центре работает. Верно, Лесь?

Я кивнул.

– Он вам еще не очень надоел? – участливо спросил Доминик.

– Нет, – ответил я. – Отчего… Забавный малый…

– Вечно у него идеи какие-то завиральные… с живописью этой…

Для владельца салона Доминик относился к живописи несколько скептически.

– Ему картину подарили, – пояснил я. – Бучко, совладелец галереи «Човен», знаете такого?

– Что-то слышал, – неопределенно отозвался Доминик.

– Ну, парню лестно стало. Теперь он вроде как ее прославить решил…

– У меня повесить хочет, – проницательно заметил Доминик, – а выставочная площадь у меня, между прочим, не бесплатная… Тут, знаете, сколько один квадратный метр стоит? – Он вздохнул. – Как по-вашему, он хоть приличный художник, Бучко этот?

Я твердо сказал:

– Без сомнения. Я в живописи не разбираюсь, но даже я понимаю – тут что-то есть. Колорит…

– Колорит… – задумался Доминик. Он отошел на два шага и, по-птичьи склонив голову набок, стал рассматривать картину – на лице его было отстраненно-профессиональное выражение. – Да, пожалуй… В этом примитивизме и впрямь что-то есть, как по-вашему?

– Наитие, – сказал я самым своим академическим тоном, – озарение… инсайт… Бучко видит не форму вещей – он видит их суть… не физику, а метафизику… понимаете, о чем я?

– Кажется, да, – неуверенно отозвался хозяин.

Себастиан за моей спиной тихонько подпрыгивал на месте. Я, не оборачиваясь, пихнул его локтем. Он охнул и замер.

– Пожалуй, – сказал Доминик, задумчиво глядя на стену за стойкой, – если повесить его сюда…

– В витрину, – торопливо подсказал Себастиан.

– Там он сразу бросится в глаза, – согласился я, – нешаблонно, все такое.

– Пейзаж я поставил, – грустно произнес Доминик, – так на него никто и не смотрит. Даже гранды… А ведь хороший пейзаж – дерево выписано листик к листику… точь-в-точь как настоящее.

– В том-то и дело, – я многозначительно покачал головой, – в том-то и дело…

Доминик взял картину и направился к витрине, осторожно пробираясь между причудливыми напольными вазами. И тут в глаза ударил ослепительный свет.

Я не успел ничего понять – и все же изо всех сил дернул Себастиана за крыло. Тот пошатнулся и упал под массивный стенд из красного дерева, на котором были распялены куски разноцветного батика. Взрывная волна, распахнув массивную дверь, отбросила меня за прилавок, и, уже упав навзничь, увидел, как трескается крытый купол, и медленно, медленно, становясь на ребро, падают вниз осколки стекла.

Словно опускаются на дно.

На самом– то деле все случилось в одно мгновение. Стекло в витрине подалось внутрь, рассыпалось мелкими блестками и веером разлетелось по салону, втыкаясь в накренившийся стенд сотнями блестящих игл. Ажурный мостик напротив галереи лопнул, и над балконом повис, покачиваясь, искореженный скелет арматуры, а сверху, лупя по уцелевшим перекрытиям лопнувшими тросами, стремительно падал лифт, и там, в нем, металось, билось о прозрачные стены что-то пестрое.

И над всем этим заливался заходящийся женский плач.

Грохот все еще раздавался – но это уже было эхо взрыва. Сверху падали какие-то обломки, что-то взрывалось в магазинчиках и кафе, фонтан на первом этаже превратился в облачко пара.