Но невдомек было никому, что Славка тоже была здесь, на острове, по секретному делу, и знали об этом лишь трое: друг её сердечный Ивар, Озолинь и русин Одинец, тот, что был в славенском войске навроде Озолиня у балтов. Правда, вместе они никогда не встречались, и даже когда в лесах стало тесно от разноязыких бойцов, любящих пошутковать, позадирать друг друга по горячей молодости, и все ходили друг к другу в гости, никто бородатого и вечно озабоченного Одинца рядом с хмурым балтом не видел.
Когда же на северном побережье острова высадились боевые дружины Севера, Фьордов и Приозерья, начала Славка в леса похаживать, да все чаще и чаще. Уходила с корзинкой, словно по ягоды, забираясь в глушь и скалы, и все время стремилась держаться ближе к палаточному лагерю свеев и шалашам норгов. Чудь, что тоже приплыла на узких, остроносых лодках явно свейского топора, Славка старательно обходила стороной - то ли неинтересны они ей были, то ли чуяли злыдни чужую девку издалека.
Ивар же все больше дома сидел да похаживал по лагерю литвинов, внимательно поглядывая на союзников, балагуря да посвистывая разные веселенькие мотивчики, которых он всегда знал неисчислимое множество. Но однажды собрались они в избушке Ивара втроем - разведчик, подруга его Славка и Озолинь - тот пришел ночью, когда стемнело. Потом уже один сотник, ходивший ночью порыбачить на озеро, рассказывал, что долго в избушке горела свеча и слышались оживленные голоса, причем Ивар, похоже, с чем-то решительно не соглашался, Славка ему перечила, а Озолинь изредка что-то говорил или коротко бросал пару слов, и Ивар тут же начинал кричать и ругаться снова. Сотник, которому в тот миг дороже всего была тишина, потому как страсть свежей рыбки хотелось, подождал немного, а потом взял и перебрался на другую сторону озера, где его и сморил сон, "и вся рыбалка дохлому псу под хвост", как впоследствии жалился мужик, рассказывая о том, как он последний раз видел бедную девку.
А бедную - потому что на рассвете ушла Славка опять к северным лагерям и не вернулась. Что-то она там разнюхивала у свеев, вот, видать, и попалась.
Два дня маялся Ивар, все ждал, что Славка его вернется, а на третий пошел к Озолиню и сильно кричал на него, причем прилюдно - несколько проныр, отдыхавших после ночного лазанья в скалах, где они считали вновь прибывшие лодки саамов, слышали, как Ивар "лаялся и поносил старшину непотребными словами". Выслушал Ивара старшина лазутчиков, плечами пожал, ничего путного ему не ответил, да и что он мог сказать - ясный день, попала девка в лапы к свеям. Плюнул тогда Ивар под ноги своему командиру, повернулся и ушел.
Той же ночью пробрался разведчик в свейский лагерь, поскольку проныра он был ловкий и по-свейски говорил отменно. Да только Славки нигде не нашел, а под утро нарвался на дозорных и еле ноги унес.
На вторую ночь полез зачем-то Ивар туда, где чудь табором стояла, хоть и обходила Славка этих страховидл, что носом чуяли не хуже собак. А на третье утро вернулся в свою избу с обломанной стрелой, торчащей из левого плеча. Наконечник у стрелы был саамов, хитро раздвоенный, так что не рискнул Ивар сам стрелу вынимать, сделал это ему озолинский лекарь, что всегда раненых и увечных лазутчиков и проныр пользовал. Перевязал Ивар плечо, попестовал раненую руку и даже лекаря не поблагодарил, а бросился на лежанку и провалялся там весь день. А ночью к нему в избушку пришел гость.
Был он со свейской стороны, и принес Ивару весточку от Славки, да только недоброй была эта весть. Попала Славка в руки к свеям, а те передали её мечникам - как раз только-только переправился на остров корабль Ордена, и на нем были двое людей Монаха - страшного, по слухам, человека, который ведал самыми тайными орденскими секретами. Монах окутал весь Север сетью доносчиков и осведомителей, работали его люди и в Балтии, и у литвинов, и в Новом Городе у русинов, были шпионы Монаха и в краях полян и мазуров. Платил он им крепко, да многие работали не за деньги, а за совесть, а ещё чаще - за страх, потому как умел Монах подцепить человека на крючок, с которого чем больше рвись, тем глубже острие уходит в душу. Везде, где пахло жареным, как из-под земли тут же являлись люди Монаха, а может, и он сам вылезал из орденской столицы, потому что как выглядел Монах, того никто не знал - на людях он никогда не показывался.
Человек Монаха прислал с лазутчиком всего несколько слов Ивару, но от этих слов задрожал разведчик, и смятение пришло в его душу. Сказал лазутчик Ивару о... родинках, сиречь родимых пятнышках, тех, что были на теле у его подруги, да в таких местах, что вслух не называются добрыми людьми при дневном свете. Передал человек Монаха, что с этих трех родинок, об одной из которых и сам Ивар не ведал, он и начнет забавляться с его милой подружкой. Еще сказал лазутчик, что человек, пославший его к Ивару, до таких забав большой выдумщик, и пересказал некоторые, что ему самому доводилось видеть на тайной службе.
Побледнел Ивар, и что-то в нем стало сгибаться, как молодой тополек, который наклоняют, чтобы петлю на кролика или лису привязать к нему было сподручнее. А лазутчик молвил, что может человек Монаха и подождать со своими страшными играми, если сослужит ему разведчик одну небольшую службу, и даже не службу - так, безделицу. И шепнул несколько слов ему на ухо, словно боялся, что стены избушки услышат и лесу расскажут или озеру. А уходя, добавил, что говорить о встрече с ним не советует - человек он подневольный и сейчас целиком в руках Ивара: захоти тот закричать, мигом ночная стража скрутит. Да только тогда Славке конец, и никогда Ивару её не видать не только живой, но и мертвой, хотя жизнь её будет такой долгой и нелегкой, что впору будет самой смерти возжелать всей душой. А может, и не свей был тот лазутчик - уж больно чисто говорил он на языке балтов, не иначе из латов был родом.
Не зарезал его Ивар, не скрутил и не выдал врага страже, что обходила дозором лагеря балтов и литвинов. У славенов и русин караул несли огромные свирепого вида собаки, так что невозможно было незамеченным подобраться к их шатрам и палаткам, а поляне, похоже, и вовсе не спали, подолгу засиживаясь у ярких костров за тихой беседой и грустными, протяжными песнями, до которых и они, и усатые мазуры всегда были большие охотники.