Именно во время этого свидания сестра и произнесла ту условную фразу которую ей передал Вацлав Боровский. Дзержинский не смог сдержать улыбку, ему стало ясно что дело против Азефа началось.

Бывший чин охранки Андрей Егорович Турчанинов, помогавший Дзержинскому и его друзьям, бежал из Варшавы, заметив за собой слежку. Скрыться помогли товарищи — через Закопаны ушел в Вену, оттуда отправился в Париж и, устроившись ночным портье в отеле «Фридланд», снял мансарду на Монмартре (без умывальника, туалета и зеркала). Первый месяц отсыпался, поначалу мучили кошмары, постоянно видел желтоватое, нездоровое лицо полковника Глазова, его мертвые глаза и, вскакивая с узенькой деревянной койки, махал руками над головою, стараясь оттолкнуть от себя недруга.

Лишь по прошествии нескольких месяцев успокоился, сны сделались красочными, пасторальными, повторявшими прожитый день видел прогулки по набережной Сены мимо лотков букинистов, отдохновение за столиком открытого кафешки на Монпарнасе, когда можно взять «Эвиан» и просидеть со стаканом безвкусной минеральной воды хоть полдня, наблюдая прохожих, ни им до тебя нет дела, ни тебе до них, вот жизнь, а?!

Спустя полгода Турчанинов отправился в библиотеку Сорбонны, подивился тому, как легко здесь можно записаться в читальню — никаких паспортов или бланков от столоначальника внес аванс, и сиди себе в зале весь день! Уплатил еще побольше — бери книги на дом. Получив русские и польские журналы и газеты, Турчанинов прочитал их самым внимательным образом, лишний раз подивился тупости петербургских властей которые видели главную угрозу Двору со стороны эсеровских бомбистов, а надеждой трона считали правых националистов, захлебывавшихся от истерического кликушества по поводу величия традиций и незыблемости особой духовности «третьего Рима», вольные или невольные провокаторы, думал Турчанинов, каково такое слушать инородцам?

Во дворцах Петербурга не видели главного, социал-демократия с ее проповедью социальной справедливости свободы и братства народов несла в себе организованную постоянно растущую угрозу самовластию.

Беда сановников видимо заключалась в том что с эсерами, с их террором бороться было легче чем с энциклопедизмом эсдеков, с ясной программой и твердой линией, которая в отличие от эсеровское легко корректировалась ЦК — в зависимости от постоянных изменений общественной жизни России Власть предержащие в Петербурге, даже если бы и решились, просто-напросто не были готовы к диалогу с социал-демократией, что могли противоположить эрудиции выдающихся теоретиков старые деды и молодые волкодавы, лишенные понимания истории и страшащиеся фундаментальных основ политической экономии как черт ладана?!

То что дни империи сочтены, Турчанинову стало ясным еще в девятьсот пятом, когда он столкнулся с Дзержинским лицом к лицу. Джордано Бруно можно было сжечь, но ведь идея не боится пламени раз сформулированная, она становится вечной категорией, ее торжество — вопрос времени, идиотизм инквизиции, как бы ужасен ни был, понятие преходящее, тогда как опережающая шаблонность представлении, бытующих в данный исторический период, — категория постоянная, раз мысль состоялась, — значит, состоялась она рано или поздно обречена на победу над тем, что изжило себя.

Просмотрев последние выпуски газет, столбовой дворянин Турчанинов еще раз горестно подумал о несчастной России, которую ждут горькие времена, стоять в стороне — преступно по отношению к моему доброму, доверчивому, терпеливому талантливому народу, единственная возможность принести ему пользу, хоть как-то реализовав себя, — возобновить контакт с поляком Дзержинским. Иного пути нет. Поляк — надежда России? Хм-хм!

Письмо, отправленное по одному из тех адресов, что Юзеф назвал ему, когда прощались в Варшаве, видимо, не дошло, хотя было совершенно безобидным по содержанию.

Второе также осталось безответным.

Лишь третье письмо попало адресату, Юзеф ответил, что он тронут весточкой от милого «Анджея», осведомлялся, как тот устроился, не нужна ли помощь с «учебниками», советовал посещать лекции парижской профессуры, связанные с «абстрактными науками», и сообщал, что «Мацей» ныне довольно часто занимается «математикой» в «технологичке», прилежен точным наукам, «вы его помните, он провожал вас на железную дорогу».

Это «Рыдз», понял Турчанинов. Высокий парень с очень румяным лицом, именно он отвез меня на вокзал, чтобы передать тем, которые затем переправили через границу в Татрах.

Нашел его легко, в библиотеке «технологички», потянулся было с объятием, но Рыдз тактично уклонился; руку тем не менее пожал крепко, дружески.

— Юзеф сказал, чтобы я наладил с вами связь, вот я и пришел, — сказал Турчанинов.

— Замечательно, Анджей, — ответил поляк, собирая в потрепанную матерчатую сумку свои книги. — Пошли выпьем кофе. Угощаю я, мама перевела денег.

— А я получил недельный заработок. Берегите деньги мамы, отдадите товарищам. Или вернете старушке.

Рыдз усмехнулся:

— У старушки, которой всего сорок пять лет, мильон, Анджей. Она у меня банкирша. Так что с ней все в порядке. Кстати, Юзеф просил вас взять еще один псевдоним, на всякий случай. Он предложил «Ядзя». Не возражаете?

— Конечно, нет «Ядзя» так «Ядзя».

— Юзеф будет использовать этот псевдоним лишь в самых крайних случаях, когда дело особенно секретное и отлагательств не терпит.

Они вышли на бульвар, присели за столик уличного кафе; Рыдз поинтересовался:

— Не голодны? А то можно спросить ветчины.

— Ветчины? — Турчанинов улыбнулся. — От ветчины не откажусь, это стало для меня деликатесом.

— Скажите, Анджей, вам не приходилось встречаться с Меньшиковым или Бакаем?

— Разве они здесь поселились?

— Да.

— Я слыхал, что Бакай свободно ездит в Россию…

— У нас нет такой информации. Нам доподлинно известно, что они сейчас сотрудничают с Владимиром Львовичем Бурцевым… Кстати, когда вы служили в охранке, не приходилось знакомиться с его наблюдательным формуляром?

— Что-то видел… Он ведь сам до девятьсот пятого года работал в терроре?

— Вроде бы так… Во всяком случае, он это утверждает…

— Да, да, он был в терроре… Потом, после манифеста семнадцатого октября, отошел от партии, в ЦК эсеров по этому поводу достаточно много говорили…

— В негативном плане?

— Как сказать… Пытались понять побудительные мотивы… Он ведь скандалист, этот Бурцев… Знаете, уж если есть истовые правдолюбцы, так только в России, вроде боярыни Морозовой, — хоть на смерть, но обязательно с двумя перстами над головой…

— А кого в охранке знали из эсеровских лидеров?

— Всех. Думаю, всех наиболее заметных…

— По памяти можете перечислить?

— Попробую Чернов, Гоц, Авксентьев, Зензинов, Савинков, Дора Бриллиант.

— А еще?

— Стеблов, Аргунов, Мякотин.

— А еще?

— Больше не помню.

— Попробуйте вспомнить

— Нет, положительно в ум другие имена никак не идут…

— А Евгений Филиппович Азеф? — спросил Рыдз, отхлебывая кофе из тяжелой чашки — Эта фамилия проходила в документах?

— Азеф? Которого Бакай и Бурцев обвиняли в провокации?

— Не знаю. Видимо.

— Нет, Азеф в материалах не проходил. Я достаточно много работал по эсерам, переработал много бумаг о ЦК, но эта фамилия в документах охраны не проходила.

Рыдз мягко улыбнулся.

— Анджей, пожалуйста, не употребляйте в разговоре со мной слово «охрана». В этом застенке изнасиловали мою сестру… И она сошла с ума. А когда ее вылечили, повесилась… Будучи беременной… Для меня нет понятия «охрана». Только «охранка». И никак иначе. Ладно!?

— Конечно, конечно, — ответил Турчанинов, ощутив тягостное неудобство.

— Не сердитесь, если я был резок, хорошо?

— Да разве это можно назвать резкостью? — Турчанинов пожал плечами. — Вы сказали вполне по-европейски. Я исповедую именно такую манеру разговора: с самого начала определить все своими именами, тогда легко иметь дело с собеседником, ничего недосказанного.