Оставаться на этом митинге было крайне неблагоразумно, но Бенц не двинулся с места. Его интересовало, каким образом эти голодные, разъяренные голодранцы собираются добраться до Софии. Скорее всего, поездом. Если так, то вряд ли ему удастся уехать с ними, разве что он прикинется сочувствующим. А почему бы нет? Самое главное – добраться до Софии или до ближайшей к ней станции. В дальнейшем, разумеется, он откажется от чести быть встреченным пением «Интернационала» или залпами юнкеров. Как ни рискованно выглядело такое путешествие, это было лучше, чем попасть в плен к французам или сербам. А те были совсем рядом, потому что артиллерийская канонада грохотала где-то неподалеку. Наверное, это обстоятельство, а также неприятельский аэроплан, подозрительно кружившийся над станцией, охладили пыл оратора и заставили его сократить свою речь.

Собрание закончилось криками и угрозами, как и все подобные стихийные сборища, после чего дезертиры разбежались врассыпную, чтобы не искушать летчика. Бенца все еще никто не трогал, хотя его присутствие выглядело, так сказать, весьма нахально с политической точки зрения. Бенц решил заранее рассеять возможные подозрения, явиться в штаб бунтовщиков и уговорить их посадить его в поезд. Отчего, к примеру, не предложить им свои услуги в качестве врача при революционной армии – не исключено, что это бы их заинтересовало, так как по дороге могли завязаться сражения.

Из разговоров солдат Бенц понял, что поезд с юга не придет. Штаб снова собрался на совещание и, видимо, решил своими силами составить эшелон. Фельдфебель с красной лентой и несколько солдат с примкнутыми штыками повели двух насмерть перепуганных машинистов к маневровому паровозу, дымящему на запасных путях. Через полчаса поезд был готов, и Бенц направился к главарям бунтовщиков, чтобы осуществить свое намерение. Однако когда он шел по перрону, между палисадником и вокзалом, он вдруг услышал, к глубокому своему изумлению, громкий тревожный шепот по-немецки:

– Herr Oberleutnant!.. Herr Oberleutnant![18]

Бенц обернулся. Из-за высоких мальв палисадника высовывалось круглое, красное, как вареный рак, лицо в кепи альпийских стрелков.

– Кто вы такой? – строго спросил Бенц.

– Ефрейтор Лаугвиц, – ответил незнакомец. – Идите скорее к нам!

Не усложнит ли еще больше обстановку присутствие здесь немецких солдат? За Лаугвицем стояли еще двое вооруженных до зубов немцев в касках, с ручными гранатами за поясом и примкнутыми штыками. Но тут Бенц воспрянул духом. Лишний раз он убедился в нерушимом, гранитном единстве, которое во время войны связывало всех немцев на Балканах. Соотечественники не забыли его! Лаугвиц взволнованно объяснил ему, что капитан Гаммерштейн распорядился выслать за Бенцем автомобиль с четырьмя солдатами. В последний момент кто-то вспомнил о немецком враче в П., которого надо спасти от плена или глумлений дезертиров. Самым разумным было бы отправиться по шоссе до X., а оттуда – на Софию. Сам Гаммерштейн утвердил такой маршрут. Колонна под его началом уже движется к Софии, но другой дорогой.

– Да, это самое разумное! – тотчас же согласился Бенц. – Мы намного опередим бунтовщиков.

Торопливо, почти бегом они двинулись к городу. Все новые и новые толпы дезертиров стекались к вокзалу. Над горизонтом стелился дым пожаров: болгары жгли военные склады. Немецкий автомобиль под охраной двух солдат стоял на площади перед офицерским собранием. В здании засело с десяток болгарских офицеров, мрачно выглядывавших из-за дул пулеметов. Они еще надеялись, что бунт лишь местный и вот-вот подойдут регулярные войска. Тягостно было смотреть на офицеров, которые забаррикадировались от своих же солдат. Они, видимо, решили сопротивляться дезертирам до конца и попросили Бенца дать им несколько ручных гранат. Лаугвиц неохотно подчинился приказу Бенца: гранаты могли понадобиться и его солдатам.

Тем временем равнина покрылась толпами дезертиров, которые, разбившись на группы, направлялись в ущелье. Очевидно, в поезде не нашлось места для всех. Бенц подумал, что неплохо бы проехать ущелье до отправления поезда с дезертирами. Зажатые горами, железная дорога и шоссе шли рядом. Бенц представил себе момент, когда их автомобиль поравняется с поездом, и обмен залпами, который может за этим последовать. Это заставило Бенца самого сесть за руль и погнать машину с предельной скоростью. Они настигли и оставили позади несколько групп солдат. Болгары осыпали их ожесточенными криками и непристойной бранью. Но никто не посмел стрелять. При малейшем подозрительном движении альпийские стрелки выразительно поднимали карабины.

Необходимо было любой ценой опередить дезертиров до Софии. В противном случае в столице пришлось бы долго разыскивать хоть какую-нибудь немецкую часть в суматохе уличных сражений, а что такие сражения будут, Бенц ничуть не сомневался. Эти несколько тысяч голодных солдат, распаленные своими агитаторами, устремились на Софию во всеоружии своего разрушительного гнева и жажды мести. Да, сражений не избежать… И жалость к самому себе обуяла Бенца. Он наивно представил себе, как падает, убитый шальной пулей. Правда, в таком случае скорбная сцена, которую так ярко рисовало ему его воображение, никогда не осуществится. Тем лучше! Он умрет, не увидев Елены! Это доставит ей еще больше страданий! О да, он хочет умереть!..

– Не так быстро, Herr Oberleutnant!.. – благоразумно предупредил Лаугвиц.

Бенц вздрогнул и пришел в себя. Он гнал машину с бешеной скоростью и на каком-нибудь крутом повороте мог опрокинуть ее в пропасть. Он сбавил скорость и грустно улыбнулся своим мыслям. Даже самый нарочитый трагизм в игре воображения выражает собой глубокое отчаяние.

Наконец автомобиль вырвался из ущелья, и перед ними раскинулась обширная котловина X. Равнина со скошенными полями была спокойной и грустной, как в тот сентябрьский вечер ровно год назад, когда Бенц впервые увидел Елену. Тот же южный, влажный ветерок тянул по долине реки, то же увядание, то же изобилие мягких, блеклых тонов, в которых переливалась таинственная печаль всего живого на пороге смерти. Одно лишь солнце светило сквозь дымку на западе каким-то странным зловеще багровым светом.

И в настроении Бенца происходили подобные перемены: недавнее возбуждение уступило ровному, притуплённому спокойствию, как у тяжелораненых, которым впрыснули морфий. Почему он так спешил в Софию? Чтобы увидеть Елену? А когда увидит, что дальше? Он оскорбит ее, быть может, заставит плакать. Ну, а потом? Разве он не покинет ее? Не исчезнет навсегда из ее памяти? Кем он был для нее? Представлял ли он для нее нечто большее, чем Рейхерт или фон Гарцфельд, чем те, кто придет после него? Нет, надо уйти с дороги ее страстей именно сейчас, пока гордость его еще не сломлена, сил достаточно и вся жизнь впереди! Так он избежит мук ревности, и у него останется иллюзия, будто он сам отказался от своего счастья.

– Я сам отказался от своего счастья!..

– Прошу прощения? – спросил Лаугвиц.

– Ничего.

Ефрейтор почтительно умолк. Бенц усмехнулся. До чего же он дошел! Говорит сам с собой, безумец. А чем он не безумец? Бросить красивую, как ангел, женщину, которая его любит, бросить только из-за того, что она когда-нибудь ему изменит! Будь проклято самолюбие!.. Даже когда счастье у тебя в руках, ты убиваешь всякую радость. Разве любовь к женщине не подобна христианской любви к ближнему, разве не предполагает она полного отрицания гордыни и готовности к самопожертвованию? Но, вероятно, для него это было не так, по крайней мере в ту минуту, потому что очень скоро мысли Бенца снова закружили по лабиринту его прежних рассуждений. Да, лучше не видеть Елену, лучше суровый аскетизм, на который его обрекала гордость. Он видел какое-то горькое наслаждение даже в жестокости, с которой хотел умертвить свое сердце…