Она лежала поверх одеяла. Снова эта узкая с ямкой от позвоночника спина, глубоко декольтированное платье. Маленькие, поджатые, как у мальчика, ягодицы. Она положила обе руки под голову, она уже спала. Там, по ту сторону двери остался профессор. Я знал, что он все еще там. Прильнув к глазку, безнадежно удаляющему и искажающему перспективу, он будет стоять на цыпочках, мой венский профессор, в ожидании сцены. Я знал, что он, как и все венские профессора, втайне ненавидит себя и любит во мне именно это – свое последнее убежище, где он может позволить себе сойти с рельс. Как позволяет сойти с рельс фарисеям и Иисус Христос там, где они, фарисеи, ежесекундно и ежеместно проносятся в своих автомобилях и поездах. Ладно, пусть смотрит, как русский писатель ебет свою любовь, без ебли любви не бывает.

Она лежала на кровати, моя Пьета, она раскинулась и спала. Во сне она улыбалась, словно бы знала, за что я ее так ненавижу. Но почему страсть всегда так мучительна и зовет по другую сторону баррикад? Глядя на нее, я почему-то подумал, что вожделею сейчас как тот „лилиан-каваниевский“ офицер, тот штурмбанфюрер СС, влюбившийся в свою еврейку. Ее должны бы отправить в газовую камеру, а он спасает ей жизнь. Запретные плоды из райского, давно утраченного сада. Цитаты из тех, кому это позволяет смерть…

Ты сидишь на даче, ты пишешь рассказ. Маленький бревенчатый домик, яблочные деревья, вишня, сливы и цветы – розы и дикая синяя люпина. Ты отложил лист и вышел из комнаты. Ты знаешь, что профессора ждут и что им нужна сцена. Через твои слова они хотят увидеть твою Пьету под собой обнаженной, войти в ее тело и погрузиться в свой опыт, снова присвоить его себе, снова сделать своим. Они хотят испытать свое наслаждение еще раз, но теперь от себя отдельно, и в этом их проклятость.

А ты?

Какова будет концовка этой истории? Сыграешь ли ты для них снова роль машины любви?

Ты видишь лицо этой женщины, как она сидит на постели, закутавшись в твое белградское одеяло, большие глаза. Ты снова слышишь ее голос, тот странный вопрос, который она тебе задает.

– Ты можешь остановить миг?

– Что? – переспрашиваешь ты, понимая и в то же время не понимая.

– Ну… остановить миг.

Ты молчишь, не зная, что ей ответить, и наконец отвечаешь:

– Это удавалось немногим… Может быть, раз или два в столетие.

– Жаль.

Вы смотрите друг на друга – через этот вопрос и через этот ответ – два таких разных существа. Вы разговариваете по-английски, но тебе кажется, как-будто по-русски. Куда и в самом деле это все исчезает? Где тот жаркий бессознательный обрыв и это головокружительное падение, губы в губы и через другие губы, там, „внизу“, глубоко, одно в одном, не разделяя на два отдельных желания, на два отдельных наслаждения, пребывая в одном истаивании и в одном сжигании, упорном и если и осмысляемом, то лишь с каких-то животных высот, как остановить это, может быть, вот о чем она тогда тебя спрашивала?

Но тогда и о том, что можно, просто идя по улице, увидеть чьи-то боты или лицо, увидеть младенца, улыбающегося безумно, остановить и это, или еще – как мы сидим на широкой двуспальной кровати этого отеля „Казина“, уже после, когда что-то уже потеряно, и все же – этот свет от настольной лампы и складки на одеяле, как на картине у Вермера Делфтского… Или еще – как ты сейчас один, у себя в саду, шумит ветер… Эта странная фраза: „Свобода начинается с поражения, а победа всегда к чему-то обязывает“.

Пустая страница все еще ждет. Открытое окно, веранда, низкие солнечные лучи, жидкие синие тени, тарелка с яблоками, выйти за ворота, кто-то все еще хочет знать, что же все-таки движет писателем, кто-то все еще хочет знать, где сидит фазан…