— Бесспорно, — согласился Гортон. — Бесспорно. Вы сделаете выводы для себя, как человек, представляющий интересы Латвии на острове… Как долго Пальма будет жить в Лондоне, я, естественно, не знаю, но, если он в Риге откроет филиал своего нацистского журнала, вам следует быть осведомленным о причинах, побудивших его к этому, не так ли?

«Умен, дьявол, — удовлетворенно отметил Петерис, — у него есть чему поучиться — у этого «отставника». Не я ему должен помочь, а он мне помогает — так его следует понимать… Ай да отставник…»

— Спасибо, генерал, — улыбнулся Петерис, — мне всегда очень приятно встречаться с вами…

— Мы с вами завтракаем, — заметил Гортон, — а не встречаемся. Мясо прожарено великолепно, торопитесь, оно остынет.

…В этой маленькой радиостудии было полутемно. Джаз-оркестр, с которым выступала Мэри Пейдж, еще не собрался. Только контрабасист осторожно притрагивался к витым струнам. Возле рояля сидел молодой парень и наигрывал тихую мелодию.

Мэри сидела с Яном на высоких стульях в самом темном углу маленького зала радиостудии.

— Ты плохо выглядишь, — сказала Мэри, — замучился в своем журнале?

— Нет.

— Или тебя замучила расовая теория мистера Гитлера?

Ян пожал плечами, ничего не ответил.

— Ты довольно лихо пропагандируешь его расовую теорию.

— А почему бы нет?

— Не боишься, что мы станем фашистами?

— Не боюсь.

— Слушай, — спросила Мэри, — зачем ты согласился на все это?

— На что?

— На должность главного редактора журнала, на почетный пост члена правления Англо-германского общества?

— Во-первых, — ответил Ян, — ты мне сама подмаргивала, когда я смотрел на тебя в посольстве. Помнишь? Риббентроп мне предложил работу в журнале, а я посмотрел на тебя. А ты мне стала моргать. Я решил, что ты велишь мне стать главным редактором.

Мэри закурила.

— Правом давать такие советы обладают жены, а я — любовница. Вообще это неплохо звучит: Мэри Пейдж, любовница фашиста.

— Между прочим, — медленно ответил Ян, — если мы не хотим стать фашистами, то надо хотя бы знать, что же такое фашизм.

— Ого! — засмеялась Мэри. — Значит, ты сидишь у них с секретной миссией?

— Почему? Почему я должен сидеть с секретной миссией? Если нацизм — это так плохо, как все говорят, я должен в этом сам убедиться. А если нацизм в общем-то не так уж плохо — то почему бы мне не убедить тебя в этом? Тебя и всех?

— Вены тебе было недостаточно?

— Не совсем.

— По-моему, до Вены ты был ярым антифашистом.

— У тебя неплохая память…

— Иначе я бы не запоминала ноты…

— Только из столкновения двух полярных мнений рождается истина. А истина — это интересная книга…

— Думаешь написать об этом книгу?

— Такая книга пригодится во всех смыслах. — Ян постучал по дереву. — Я бы очень хотел написать такую книгу. Как думаешь, получится?

— А почему нет?

— Потому что я лентяй и мне скучно писать книги. Да и с талантом жидковато. Я завидую поэтам — они быстры на реакцию. Прозаики чрезвычайно медлительны… Серьезные журналисты — тоже. Я репортер, и мне весело, несмотря на то что меня сделали редактором.

В это время пришли саксофонисты и трубач. Они заиграли песенку, веселую французскую песенку.

— Мэри, — сказал пианист. — Давай порепетируем. Через полчаса запись.

— Я готова, — ответила Мэри, — зачем репетировать?

— На всякий случай, — сказал пианист. — Давай ту, цыганскую, которую инструментовал Дэйвид.

— Пожалуйста, предупреди меня заранее. Когда твои друзья национал-социалисты уничтожат всех цыган, евреев и славян. Мне нужно вовремя изменить репертуар, — сказала Мэри, приминая сигарету в пепельнице.

— Хорошо, — ответил Ян, — я буду тебя держать в курсе нашей с мистером Гитлером расовой политики. Тем более что я собираюсь завтра в Берлин.

— Ты зачастил в Берлин…

— Там любопытно.

— Летишь один?

— Нет…

— А с кем?

— С чемоданом.

— Говорят, в Берлине интересная ночная жизнь и масса толстых немок, которые обожают длинных и надменных латышей, вроде тебя.

— Я слышал об этом, — ответил Ян, — и я очень напряженно готовлюсь к тамошней ночной жизни.

Пальма медленно шел по пустынной — в этом час — Шенезеештрассе, размахивая клетчатым баулом. Проходя мимо литой чугунной изгороди, он увидел нарисованный белым мелом скрипичный ключ.

Пальма достал из кармана свой мелок, зачеркнул скрипичный ключ и на следующей металлической трубе нарисовал басовый ключ. Он прошагал еще метров пятнадцать, завернул в маленькую вайнштубе и попросил хозяина:

— Пожалуйста, двойной «якоби».

— Да, господин, — ответил хозяин, стремительно и ловко наливая ему коньяк, — прошу вас.

— Спасибо, — сказал Пальма. — Почему у вас так сумрачно? Хорошо бы включить свет.

— Постоянные посетители моей вайнштубе предпочитают полумрак. Это создает необходимый интим.

— Ну что ж, — сказал Ян, — интим так интим.

Он выпил коньяк, выкурил сигарету и вышел на улицу. Такси нигде не было. Тогда он медленно пошел в обратном направлении, все так же размахивая своим клетчатым баулом.

Проходя мимо металлической ограды, он увидел свой басовый ключ зачеркнутым крест-накрест. На третьей чугунной тумбе он нарисовал скрипичный ключ перевернутый вниз головой и выбросил мелок в большую урну.

Остановив такси, он сказал:

— Пожалуйста, отвезите меня в имперское министерство иностранных дел, на Вильгельмштрассе…

Через три минуты после того как Пальма пригласили к Риббентропу, в приемную вошел высокий мужчина с лицом римлянина. Референт Риббентропа поднялся и, выбросив руку в нацистском приветствии, сказал:

— Обергруппенфюрер Гейдрих, сейчас у рейхсминистра редактор нашего лондонского журнала латышский журналист Ян Пальма.

— Хорошо, — сказал Гейдрих, — я подожду. Беседа с Пальма, конечно же, не менее важна для судеб рейха, чем встреча с шефом главного управления имперской безопасности.

Гейдрих отошел к окну, залитому солнцем, и, заложив руки, прижался лбом к стеклу.

Окна приемной выходили на зеленый дворик министерства иностранных дел. По ровному, на английский манер подстриженному газону ходили голуби. Гейдрих негромко, словно самому себе, сказал:

— Министерство иностранных дел обязано иллюстрировать тягу к миру обилием прикормленных голубей.

…В кабинете рейхсминистра Ян Пальма сидел за маленьким столиком, отхлебывал бразильский кофе из золоченой чашки и говорил негромко:

— Я благодарен вам, господин Риббентроп, за исчерпывающий ответ. Важно стенографически точно передать ваши слова читающей британской публике.

— Я доверяю вашему бриллиантовому перу.

— Запомнили «бриллиантовое перо»?

— Тяжкий удел министров — запоминать. В данном случае этот удел не был для меня обузой. Мне было приятно это запомнить, дорогой Пальма.

— Господин министр, я хотел бы задать вам вопрос, который, естественно, не будет включен в публикацию. После блистательного выступления фюрера в Данциге куда следовало бы обратить свой взор нам, вашим английским друзьям?

Риббентроп улыбнулся:

— Вы вторгаетесь в сферу государственных секретов рейха.

Пальма ответил — тоже с улыбкой:

— Господин Риббентроп, я снимаю свой вопрос.

Риббентроп поднялся, принес с другого столика электрический кофейник, долил кофе себе и Яну и спросил:

— Ну хорошо, а как думаете вы, куда следует обращать свой взор великой Германии?

— По-моему, на Варшаву.

Риббентроп отрицательно покачал головой.

— Прага?

Риббентроп снова отрицательно покачал головой, а потом прижал палец к губам и сказал:

— Вам, как другу Германии, я хочу посоветовать: не уезжайте сейчас отдыхать, даже если у вас запланирован отдых. А если и поедете, то советую куда-нибудь поближе к Пиренеям.