Дарья Булатникова bulatnikova@gmail.com

Запах угля, вкус крови

Тормозящий поезд в последний раз содрогнулся, лязгнул сцепками и встал. Проводница Таня открыла дверь, и из разбавленной мутным светом фонарей тьмы в тамбур хлынула прохлада. Пробормотав Тане «До свидания!», Шутов спрыгнул на перрон. Замер на секунду, словно проверяя готовность, и только тогда позволил себе выдохнуть тепло спального вагона, пахшее дезодорантом и кофе. А потом глубоко, во все легкие, вдохнул воздух родного города.

Славянка. Все то же – запах угля, вкус угля… Шутов дегустировал его, словно старое вино. Запах угля. И вкус угля - похожий на вкус крови.

За спиной неслышно двинулись вагоны, где-то вдали перекликались мужские голоса, ночной перрон был абсолютно пуст, если не считать уныло бредущей по нему собаки. Шутов потянулся и облизнул пересохшие губы.

Город ещё не знал, что он вернулся.

Он не стал брать такси, если можно так назвать выжидавшие на привокзальной площади потрепанные «жугули» и совсем уж убитый «фолькс». Как раньше, пошел пешком. По пешеходной улочке вдоль железнодорожных путей - к высокому мосту с прогибающимися под его весом досками. Впрочем, они точно так же прогибались и когда Шутов был юным студентом, а не тридцатисемилетним заматеревшим мужиком.

Потом – вдоль бесконечного забора складов, мимо одинаковых двухквартирных коттеджей. И повернуть на Парковую улицу, которая вела к когда-то его дому. К дому, где он родился и вырос, где прошло детство и часть юности, где…

Он остановился и прислушался.

Ночь зудела стрекотанием то ли цикад, то ли мопеда – его заветной детской мечты. Где-то хрипел шансон и слышались вопли пьяной драки. Шутов улыбнулся. Тот, прошлый, он бы от греха обошел бессмысленную потасовку. Но сегодня ему было все равно – он стал другим. И дерущиеся, словно почуяв в темноте опасного зверя, стихли. Только сбивчивый топот в темноте – прочь, пока есть шанс спасти шкуру.

Теперь Славянка принюхивалась к нему, как раньше он – к запаху её угля.

***

Гуцко точно знал, что умирает. Необыкновенная ясность мысли была следствием того, что он уже третий день не пил. Водка закончилась, а встать и дойти до магазина, где всегда найдется компания, готовая налить полстакана, Гуцко не мог.

Что случилось и когда – он не помнил. Пока была водка, кашель и слабость не волновали. Ничто не волновало. Засыпал, просыпался, прокашливался, ощущая шершавую боль под ребрами, и глушил её парой стаканов. Боль уходила - растворялась в хмельной волне, как и весь остальной мир. Ещё маячили рядом какие-то мужики, булькали «родимой», тянули к себе газету с чайной колбасой и крошащимися ломтями ноздреватого хлеба. Потом куда-то делось все – мужики, колбаса, хлеб… И водка. Иссякла водка.

А вместе с ней ушли и силы. Кое-как Гуцко сполз с продавленного дивана и доплелся до ванной с грязным унитазом и капающей из крана ржавой водой. Там пришло окончательное понимание того, что дело хреново. Перед глазами все плыло, ноги не держали. Обратно он добирался на карачках, запинаясь о валяющиеся повсюду пустые бутылки и почему-то валенки. Откуда у него столько валенок? Эта мысль была последней, Гуцко ткнулся лицом в дурно пахнущую наволочку и отключился.

Очнулся абсолютно трезвым и бессильным. Лежал, с ужасом понимая, что до ванной ему уже никогда не добраться, истекал липким потом и мочой, выкашливал легкие в пыльную тишину, уговаривал кого-то помочь. Ответом был лишь крысиный писк.

А когда смерть уже маячила на пороге рваной фигурой, появился Витька Шутов. Гуцко не удивился – кто же, как не Витька должен был явиться ему вместе с костлявой? Смерть и мёртвые – они же всегда рядом ходят…

Небритый, в мятом пиджаке, мёртвый Витька навис над Гуцко. Губы его шевелились, но понять, что он говорит, было невозможно. Гуцко попытался отмахнуться от него, не получилось – тело забилось в очередном приступе кашля и опало.

- Прости... меня... – просипело откуда-то изнутри него. – Прости...

- Ты что?! – заорал Шутов. – Ты что, Серега?! Ты, блин, не умирай, погоди! Я сейчас…

Он шарил по карманам в поисках телефона, потом уговаривал скорую приехать. Врач отказывался госпитализировать – Шутов совал ему деньги: доллары, рубли, евро. Наконец Гуцко перекинули на носилки и погрузили в раздолбанный уазик. Шутов в больницу не поехал, но пообещал попозже проведать и проверить. Врач хмыкнул и прямо сказал, что Гуцко не жилец.

- Ты уж постарайся, пилюлькин, - буркнул Шутов. – Вытащишь - гораздо больше дам. Запомни – гораздо.

Он проводил взглядом удаляющийся по дворовым колдобинам микроавтобус и выругался. Плохо. Со всех сторон плохо. И для дела, и вообще… Нужно было вернуться раньше. Не выжидать и страдать фигней, а просто купить билет на проходящий поезд, шугануть неотступно следующую по пятам команду и ехать. Чтобы разобраться, наконец, что же случилось тогда, пятнадцать лет назад.

Нужно запереть Серегину квартиру. Шутов поднялся по пяти знакомым ступеням и толкнул ободранную дверь. Неужели это – та самая квартира? Криво висящая на вылинявших обоях газетница, давным-давно вышитая Серегиной матерью, подтвердила: та самая. А вот и фотография в дешевой рамке – они с Гуцко и Митрофаном в нелепых спортивных костюмах стоят около забора. И довольно глупо улыбаются. Он тогда накопил денег на свою первую машину...

Шутов закрыл глаза и увидел объятый пламенем старый, но все ещё понтовый «мерс», несущийся в Ржавый яр. Услышал собственный раздирающий грудь крик. И – тишина, нарушаемая только отвратительным треском пожирающего машину и человеческую плоть огня.

Где-то громко запищала крыса. Мягкий удар, еле слышный скрежет и снова писк. Шутов поморщился, сдернул с гвоздя ключ, пнул изъеденный молью валенок и вышел.

Крыса пищала ему вслед отчаянно и безнадежно.

***

Он давно забыл о том, что сделал когда-то. Как чертил, как исписывал формулами листы миллиметровки, как паял схемы. Забыл, откуда и зачем появился высокий рубчатый цилиндр из нержавейки – сердце прибора, название которому он так и не смог придумать.

И уж точно Гуцко, умиравшего на старой железной кровати в шестиместной палате, не волновала судьба серого зверька, свалившегося с полки в этот цилиндр.

Обезумевшая от голода и жажды крыса третий день металась в западне. Верхние резцы сломались накануне, когда она пыталась выгрызть торчащую из стенки цилиндра кнопку. Кнопка провалилась внутрь, раздался тихий треск. Зубы дернувшейся крысы зацепились за оставшуюся круглую дыру и хрустнули. Она не скоро пришла в себя от боли и в очередной раз попыталась допрыгнуть до края цилиндра. Но он был слишком высоко, и крыса снова и снова, скрежеща коготками, безнадежно сползала по холодному металлу. Полежав и собрав силы, она вновь прыгала. Больше ей ничего не оставалось.

Темнота, сгустившаяся за крошечным пыльным оконцем кладовки, скрыла и странный, покрытый многолетней пылью агрегат, и его пленницу, и воткнутую в древнюю розетку электровилку, шнур от которой тянулся к прибору без названия. Названия не было, потому что сам его создатель не верил, что он может заработать. А когда все-таки заработал, сделал все, чтобы забыть об этом.

К измученному уколами и капельницами Гуцко подошел врач, подержал за запястье, оттянул веко на правом глазу и поморщился. Буркнул маячащей в дверях медсестре:

- В реанимацию. И скажи Пустовойтову, чтобы подсуетился. Передай, я просил. Вытащит этого ханурика, свое получит. Утром я к нему зайду.

Крыса, поводя впавшими боками, прицелилась и прыгнула. Упала и осталась лежать на дне цилиндра.

А в сгиб локтя Гуцко вонзилась очередная игла.

***

В ночной темноте ветер раскачивал за окном старый вяз. Ажурные тени метались по потолку – у ворот горел такой же старый, как вяз, фонарь. И тонко зудели комары…

Шутов лежал в пахнущей глаженым бельем и кислым тестом темноте и смотрел в светлые квадраты окна, боясь шевельнуться, чтобы не зазвенела металлическая сетка кровати. Или – чтобы не спугнуть того, кто стоит за окном? В переплете опять угадывалось его нечеловеческое лицо – огромное, внимательное и суровое. Шутов дунул вверх, остужая лоб. Что же он взмок-то так? Что же…

А ведь он забыл, совсем забыл, сколько лет прошло.

Ну зачем ему это было нужно?!

Затем. Он должен был вернуться именно сюда. В комнату с вязом и фонарем за окном. С тишиной, в которой слышен только комариный писк. Раньше звуки были другими: собачий лай, пьяное пение и… Закрыв глаза, Шутов словно наяву услышал шаги - тяжелые и неспешные. Шаги многих ног. Каждую ночь они раздавались в одно и то же время. Сколько ночей маленький Витька Шутов просыпался, боясь встать и глянуть. Потом преодолевал страх и иногда шлепал босыми ногами к окну, чтобы посмотреть на черных людей, идущих в ночной темноте по улице.

Вздрогнув, он попытался отогнать звуки прошлого, но не получилось. Шаги приближались. Глюк? – криво усмехнулся Шутов в темноту. А потом резко поднялся, заставив пружины кровати взвизгнуть.

Спустя минуту он стоял, прижавшись лбом к оконному стеклу, и смотрел на идущую мимо дома колонну. Черные лица, черные робы, на головах черные каски с волнистыми краями и слепыми фонарями. Как всегда, смена с работы шла устало, вразнобой…

Шутов отскочил от окна и потряс головой. Не может быть! Этого не может быть.

Потому что бытовки с душевыми на шахте появились ещё когда ему было лет двенадцать. После этого смены уже не шагали по улицам черными колоннами. Да и откуда им взяться, сменам, если шахта уже десять лет как стоит затопленная?

Нет больше шахты.

Постояв на холодном полу, Шутов вернулся к кровати и зачем-то достал из-под подушки «глок». Пистолет привычно лег в ладонь. Когда-то он выбрал его среди других моделей из чистого пижонства, но потом понял, что сделал правильный выбор. «Глок» был похож на него самого – такой же мощный и неторопливый. Но в любой момент готовый к беспощадной схватке.