Вот это и оказалось самым страшным: НЕ НУЖЕН. Ты мразь, слизняк, ничто. Ты - НУЛЬ! И заметался в растерянности разум, который недавно ох как не хотел, чтобы пришли. И забились в суматошестве чувства. Как же так? Почему? Ты же всегда считал себя интеллигенцией, творческой интеллигенцией, а такая всегда опасна нуворишам, кандидатам в сталины и гитлеры. Так что же случилось? Мир изменился? Или ты льстил себе, переоценивая свое значение для русской культуры? Где же правда? Где же ответ? Нет ответа...

А за окном топали по июньской улице скрипучие сапоги. А из окна несло пылью и помойкой. Не по-июньски жаркое солнце клонилось к закату. И было утро, и был вечер. День первый.

2

Так думал, стоя у окна и невидяще глядя на улицу, Ганшин, печально улыбался, чувствуя засевшую в сердце щемящую боль. Зазвонил телефон, и он вздрогнул.

Коридор казался полутемным после солнечной комнаты. Ганшин наощупь взял трубку. Трубка прохрипелась и прокашлялась, потом лениво протянула: "Да-а..."

- Алло? - сказал Ганшин, немного подождал и добавил: Я вас слушаю.

- Алексей Степанович? - Неимоверно мерзкий голос в трубке резал ухо. - Он родился, Алексей Степанович.

- Алло? - растерянно произнес Ганшин. - Кто говорит?..

- Разве это так важно, когда родился он? - проквакал мерзкий голос. - Да, это так. И звезда, подобно Вифлеемской, сопровождала его рождение.

- Что вы говорите? - уже в бешенстве закричал в трубку Ганшин. - Кто вы такой, черт побери? Что вы несете?

- Можно подумать, вы не догадываетесь, Алексей Степанович. Настало время. Родился Сын Сатаны. Обратите внимание на звезду в небе.

- Да что, черт возьми!..

Но из трубки уже неслись короткие гудки. Ганшин немного послушал их и положил трубку на место. Потом пожал плечами. Вот и поговорили. Хватает же придурков в нашем милом городе. А может, это розыгрыш? Зарка, например. От него всего можно ожидать.

Ганшин пару раз хмыкнул, снова пожал плечами и, взяв трубку, позвонил туда, куда собирался весь день.

- Эта газета "Деловой Восток"? - на всякий случай спросил Ганшин, набрав номер и услышав протяжное: "Да-а", хотя уже узнал голос ответственного редактора Симушкина.

- Слушаю вас, - сразу подобрался голос.

- Можно позвать Зину Колесникову?

- А кто ее спрашивает?

- Скажите, что Алексей Ганшин.

- Одну минуточку...

В трубке прошлепали шаги, потом пошла шуршать бесконечная бумажная змея. В коридоре было прохладно, но на лбу Ганшина уже собирались капельки пота при мысли, что ведь вытащат на жаркую, несмотря на вечер, улицу.

- Здравствуйте, Алексей, - прозвенел в ухо радостный женский голос. Зав. литературным отделом Зиночка, как всегда, была бодрая, полная радостного оптимизма. - Куда же вы пропали? Мы вам тут гонорар приготовили уже за три номера. Ждем-ждем...

- Здравствуйте, Зина. Извините, дела... да приболел тут немного. Когда вам будет удобнее, чтобы я подошел?

- Если вы не против, то прямо сейчас.

Ганшин мельком взгляну через открытую дверь комнаты на висевшие на стене часы. Четверть девятого.

- А не поздно? - осторожно спросил он.

- Что вы, Алексей, - рассмеялась Зиночка. - Мы здесь, сегодня, похоже, до утра...

- Ну и прекрасно! - Ганшин досадливо поморщился. - Значит, спуститесь ко мне без четверти девять... Мне все равно сегодня делать нечего, - зачем-то соврал он - его ждал очередной незаконченный переводной роман и прямо-таки взывала к совести полузаброшенная своя повесть. - Ждите.

- Угу.

Короткие гудки.

Сборы были недолгими. Сунул в матерчатую сумку коробку с дискетой, где давно уже была приготовлена очередная порция переводных рассказов - фантастика, мистика, ужасы! - для "Делового", провел расческой по длинным, чуть вьющимся волосам, надел полуботинки - сандалий и других легкомыслей в обуви он не признавал, несмотря на лето - и вышел на улицу. Сгустившийся жаркий воздух ударил, как молотком. Разгребая его, Ганшин обогнул дом и, пройдя пятьдесят метров, подошел к остановке. На конечной, которая была следующей и хорошо просматривалась отсюда, торчал желтый автобус.

Хоть повезло, подумал Ганшин. Может, быстренько обернусь. Народу на остановке, как всегда в это время, не было, только в чахлой тени тополя покачивались двое казаков. Конечно, в форме, с неизменными нагайками в руках. Конечно, пьяные. Один был вообще без фуражки с мотающимся при каждом движении головы чубом. Другой надвинул фуражку на самый затылок - как она только держится? - и мельком глянул на Ганшина осоловевшими глазами.

- Еще один патлатый, - громко сообщил он приятелю. Весь город заполонили - рыгнуть некуда... Так бы и дал ему в морду!

Казаку этому было лет двадцать. Громадный веснусчатый кулак стискивал витую ручку нагайки. Весь он, казалось, состоял из кулаков, скрипящих новеньких сапог и длинного гордого чуба. Ганшин стоял поодаль и на таком расстоянии нельзя было уловить, но все равно ему казалось, что от казака несет псиной.

- Ниче, Сема, ниче, - сказал второй оплот власти и страж порядка, смачно икнув. - Скоро мы их всех - во как! Он сделал рукой скручивающее движение. - Всех!..

Ганшин отвернулся от них. Внутри, как обычно, что-то сжалось и мешало вздохнуть. Нет, не страх, он их не боялся. Ненависть. Причем ненависть не к ним, молодым пьяным подонкам, которые вчера еще забрасывали камнями кошек и, собравшись толпой, травили матерные анекдоты, а нынче объявили себя защитниками государства и отечества. Нет, ненависть к себе, за то, что стоит и молчит в тряпочку, и ничего не делает. И ненависть к ситуации, в которой ничего и нельзя сделать. Ведь не буянят они, не хулиганят, стоят себе и беседуют. А уж что говорят... На чужой роток не накинешь платок.

К счастью, подпылил автобус, обрывая мрачные мысли, прошипел дверцами. В автобусе было пусто и пыльно, Ганшин сел подальше от казаков, и стал глядеть в окно. Он всегда глядел в окно, хотя ездил по этому маршруту тридцать с лишним лет. Но глядел он не на знакомые дома и груды мусора у тротуаров. Он любил глядеть на людей, особенно на девушек. Они ведь всегда разные, хотя лежит на всех какой-то налет одинаковости и обреченности. Он лежит вообще на всех людях этого города, на девушках, кстати, даже меньше, чем на других.

3

Человек, кряхтя, поднялся по скрипучей лестнице на чердак. Здесь был уютный, чистенький, хотя и душноватый сумрак. Заходящее солнце било в открытое окно и стелило по полу чердака длинные полосы. Надо бы коврик постелить, подумал человек, как часто думал, поднимаясь сюда, за последние десять лет.

Минуя открыое окно, он прошел вглубь чердака к другому, выходящему на противопоожную сторону, где стоял, устремив изящную, обтекаемую трубу в светлое еще небо, небольшой телескоп на треноге - гордость и мечта всей жизни хозяина. Выйдя десять лет назад на пенсию, он потратил скопленные за долгую трудовую жизнь деньги на покупку этого маленького домика на тихой улочке окраины города и телескоп, о котором мечтал с детства, с того далекого, подернутого голубой дымкой воспоминаний времени, когда пристрастился читать фантастику.

Подойдя, он любовно провел рукой по теплому металлическому корпусу, потянулся и снял с широкого раструба защитную крышку, потом сел на табурет. Можно было, конечно, купить кресло с регулируемым сидением, - доходы позволяли, - но табурет был профессиональнее. Везде, где он читал об астрономах в фантастике, они сидели перед телескопами именно на табуретах.

Он поудобнее устроился на твердом сидении и прильнул глазом к окуляру. Секунду ничего не было видно, и его охватил страх, что ему все привиделось в старческих грезах. Но через секунду он испустил облегченый вздох. Она была здесь, она никуда не делась, просто была почти невидима на ярком, непотемневшем еще летнем небе. И она была по-прежнему прекрасна, большая, бледно-зеленоватая, немигающая. Его звезда, его Настоящее Открытие, которое он впервые увидел прошлой ночью.