Резкий голос Кит вторгся в поток его мыслей.

— Только одно удерживает меня то того, чтобы я тебя развязала.

— Что именно?

— Тебе можно доверять?

— А что мне остается? Умирать мне вовсе не хочется, а жить я смогу только в том случае, если останусь с тобой. Даже в качестве пленника.

— О, мы очень хорошо обращаемся с теми специалистами, которые сотрудничают с нами.

Джонс отметил ударение, сделанное на слове «сотрудничают». Вздрогнув, он спросил себя, что его ждет впереди. Возможно, с тем же успехом он мог бы и отказать ей. По крайней мере, он сможет пасть с честью.

Здесь, под столькими полновесными морскими саженями, где никто и никогда не узнает о принесенной им жертве, честь не имеет никакого смысла. Он будет всего лишь одним из пропавших без вести, забытым всеми, кроме матери и Джейн. А она… она молодая, симпатичная, и ума ей не занимать. Она найдет себе кого-нибудь другого — не успеешь и глазом моргнуть. От этой мысли его захлестнула волна гнева.

— У тебя поднялось давление, — сообщила Кит. — О чем ты сейчас думал?

Он хотел ей ответить, что это не ее дело, но подумал, что тогда она наверняка заподозрит, будто он замышляет что-нибудь против нее. И он сказал правду.

— Вам, буржуазным янки, следовало бы научиться сдерживать свои эмоции, — равнодушно произнесла она. — А еще лучше — совсем избавиться от них. Вы проиграете войну из-за своей глупости и всяких овечьих переживаний.

В других обстоятельствах Джонс просто умер бы от смеха при одной мысли о машине, разглагольствующей по вопросам патриотизма, а сейчас он лишь слегка подивился тому, что строители Кит не оставили без внимания даже идеологическую грань хорошо воспитанного механического мозга.

Кроме того — и от этой мысли он поморщился, — не исключено, что она права.

— Перед тем, как я развяжу тебя, Джонс, — сказала она неприятно резким голосом, — должна тебя предупредить, что я приму все меры предосторожности против любого саботажа с твоей стороны. Буду с тобой предельно откровенна и признаюсь тебе вот в чем: пока ты будешь в машинном отделении, я не смогу так же хорошо присматривать за тобой, как сейчас, когда ты здесь. Но у меня есть множество всяких способов, как проследить за каждым твоим шагом. Стоит тебе дотронуться до каких-нибудь недозволенных деталей — или просто приблизиться к ним, — я буду сразу же оповещена.

Сознаюсь тебе и в том, что против тебя у меня есть только одно наступательное оружие. Если ты поведешь себя не так, как следует, я пущу анестезирующий газ. Я оставлю дверь в камеру открытой, так что газ постепенно заполнит все мои внутренности. А поскольку коридоры здесь очень узкие — ведь они предназначены исключительно для техников, которые обслуживают меня по возвращении в порт, — то все эти помещения заполнятся газом очень быстро. Я тебя одолею.

— А потом? — спросил Джонс.

— Я не буду перекрывать газ, пока ты не умрешь. Вслед за тобой погибну и я. Но зато я буду удовлетворена сознанием того, что ни один прислужник капитализма не поборол меня. И я не боюсь смерти, как ты.

В последнем Джонс сильно сомневался. Она и в самом деле не боялась в том смысле, а каком боялся он. Но ее создатели, очевидно, заложили в нее стремление к выживанию, которое, скорее всего, такое же сильное, как у него. Иначе она не была бы боеспособной машиной, какой неприятель желал ее видеть, и они с тем же успехом могли бы сконструировать более привычный тип подлодки с экипажем на борту, который сражался бы за свои жизни.

Кит отличалась от него главным образом тем, что она, будучи машиной, не страдала неврозами. Он был человеком, то есть неизмеримо выше ее по организации. А значит, неизмеримо больше возможностей, чтобы у него что-нибудь да разладилось. Чем выше существо поднялось, тем ниже ему падать.

Пластиковые оковы на нем внезапно отстегнулись. Джонс встал, растирая затекшие руки и ноги. Одновременно дверь камеры открылась, скользнув в стенной паз. Подойдя к двери, он вгляделся в темноту прохода и отпрянул.

— Иди вперед! — нетерпеливо приказала Кит.

— Но там слишком темно, — ответил он. — Этот коридор чересчур низкий и узкий. Мне придется пробираться ползком.

— Посветить тебе я не могу, — огрызнулась она. — У меня есть фонари для техников, но она находятся в шкафчике в машинном отделении. Тебе придется пойти и взять их.

Он не мог. Было совершенно невозможно заставить свои ноги двигаться в густой мрак коридора.

Кит выругалась свойственным врагу матом. Во всяком случае, он полагал, что она материлась. Своим звучанием ее слова определенно походили на мат.

— Джонс, буржуазный трус! Убирайся из этой комнаты!

— Не могу, — заскулил он.

— Ха! Если у янки все штатские такие, как ты, то вы наверняка проиграете войну.

Он не мог объяснить ей, что не все похожи на него. его слабость была особой, это оправдывало его. С ней просто ничего нельзя было поделать.

— Джонс, если ты не уберешься отсюда, я затоплю эту камеру газом.

— Если ты это сделаешь, то и сама погибнешь, — напомнил он ей. — Ты навечно останешься здесь, уткнувшись носом в грязь.

— Знаю. Но у меня есть более первоочередная установка, чем выживание. Если мне придется делать выбор между пленом и гибелью, я выберу последнее. Без колебаний, в отличие от вас, капиталистов.

Она помолчала, а потом с таким явным презрением произнесла «А теперь марш!», что он почти увидел, как она кривит губы.

Он не сомневался, что она говорила на полном серьезе. Более того, насмешка в ее голосе была настолько жгучей, что он почувствовал, как вырвалось пламя и опалило ему сзади ноги. Он присел и ринулся в тесноту и мрак.

Он, конечно, понимал, что сама она не способна хоть сколько-нибудь проявлять подлинное презрение. Просто-напросто создатели этой машины вложили в ее электронный мозг установки, которые побуждали ее обращаться с пленным врагом таким-то и таким-то образом. А поскольку его психологические состояния не были для нее тайной, она автоматически включала презрение или, по необходимости, любую другую эмоцию. Тем не менее, ее голос жалил, и яд с этого жала глубоко проник в него.

Согнувшись и почти касаясь коленями пластикового пола, он шел, уподобившись обезьяне в незнакомом лесу. Его глаза прожигали темноту, как если бы сами могли светить. Но он ничего не видел. Несколько раз он нервно оглядывался и каждый раз успокаивался, видя квадратик света из дверного проема камеры. Пока он видит его, он не совсем пропал.

Дальше коридор слегка поворачивал. Когда он оглянулся, позади светилось лишь тусклое пятнышко, но и его было достаточно, чтобы увериться, что не все так черно и что он все же не заперт в чулане. Его сердце колотилось, и изнутри, из самой глубины его существа, поднималось что-то тяжелое и вязкое. Оно несло с собой маслянистую черную пену страха и беспричинной паники. Она заполняла собой сердце и подползала к горлу. Она пыталась задушить его.

Он остановился и, вытянув руки в стороны, дотронулся до противоположных стенок. Прочные и прохладные на ощупь, они совсем не прогибались, пытаясь раздавить его. Он понимал это. Однако короткой вспышкой в нем мелькнуло ощущение, будто стены движутся. Он почувствовал, как вокруг него сгущается воздух, словно тот был змеей, готовой обвиться вокруг его шеи.

— Меня зовут Крис Джонс, — громко произнес он. Коридоры огласились громкими отголосками. — Мне тридцать лет. Я — не шестилетний ребенок. Я — специалист по электронике и способен зарабатывать себе на жизнь. У меня есть жена, которую… Боже мой, до меня это только сейчас дошло… которую я люблю больше всего в жизни. Я — американец и сейчас нахожусь в состоянии войны с противником. Сделать все, от меня зависящее, чтобы изувечить или уничтожить этого противника является моим долгом, правом и привилегией — а также радостью, если бы я был героического склада. У меня есть знания и хорошие руки. Однако Бог свидетель: я сейчас делаю не то, что следовало бы. Я пробираюсь по туннелю, словно маленький ребенок, и трясусь от страха, готовый в слезах бежать к маме, назад к свету и безопасности. А я помогаю и способствую врагу — и все ради того, чтобы ко мне снова вернулись свет и безопасность и голос моей матери.