За показом ленинского смирения перед "партией" у Каменева следует, однако, новый ассоциативный ход, по контрасту напоминающий о триумфе заведомо прощенного апостола-отступника: автор приписывает Ленину аллюзию на евангельское речение, связующую именно с ним, Каменевым, идеею наместничества, замещения, преемства:
"Он говорил не раз ‹…›: мы будем ошибаться, мы будем переделывать, но непреходящим, непреложным, единственным камнем будущего является творчество самих масс" (60).
В Евангелии это звучит так: "Я говорю тебе: ты – Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее". (Мф. 16: 18). Иными словами, кодируя в апокрифи¬ческой ленинской цитате свое собственное имя, Каменев сое¬динил его с сакральными для большевизма "массами", т.е. партией как прямым аналогом Церкви.
Я оставляю открытым вечный вопрос о степени осознанности или непроизвольности таких параллелей, однако в данном случае мы точнее оценим их симптоматику, если вспомним, что Каменев – сообща с Зиновьевым и Сталиным – входил в состав воцарившейся после Ленина группы, которой в борьбе с Троцким приходилось доказывать легитимность своего правления, отождествляя себя со всей партией, вовлекающей в себя все новые и новые "массы".
Итак, в образе скончавшегося вождя, помимо "принципиальности", "логики" и других интеллектуальных ценностей ленинизма, наследуемого партией, интенсивно нагнетаются иррационально-религиозные моменты – воля и вера. Уже в обращении ЦК от 22 января 1924 г. "К партии. Ко всем трудящимся" благоговейно упомянуты, наряду с "железной волей" Ильича, его "священная ненависть к рабству и угнетению" (большевистско-диалектический адекват христианской любви к ближнему), "революционная страсть, которая двигает горами" (эвфемизм евангельской веры; ср. Мк. 11: 23), и, наконец, сама эта "безграничная вера в творческие силы масс", с которой далее согласуется его мужественное отвращение к "паникерству, смятению" – т.е. опять же, ко всему тому, что в церкви называлось грехом отчаяния. Те же духовно-активистские, а не интеллектуальные, достоинства выдвигает на первый план пропаганда, обращаясь к темным, "политически неграмотным" толпам, влившимся в РКП после смерти Ленина. Душа его воплощается в их "делах".
Вождь, веровавший в массы, и партийная масса, верующая в Ленина, как бы скоординированно возвеличиваются в этом взаимном богослужении. Символика Третьего Завета перетекает в "заветы Ильича", которым должны хранить неколебимую верность рабочий класс и его авангард: "Рабкор, пером и молотом стуча, / Храни заветы Ильича". В агитпроповской формуле Маяковского "Партия и Ленин – близнецы братья" упор перенесен уже на партию, сохраняющую и воспроизводящую, дублирующую в своем соборном теле ленинский дух. Тотальная сакрализация коллективной силы, сменившей Ленина, становится просто неизбежной – и Троцкий, несколько опрометчиво, торопится огласить догмат о непогрешимости партии.
Настоящий психоз тех дней, отмечаемый всеми историками большевизма, – страх перед послеленинским распадом, расколом РКП, навеянный и реальными склоками, и, добавим, подсознательной памятью о судьбах раннего христианства. Руководство стремится представить кончину Ленина как цементирующий фактор, доказать, что она не только расширила, но и необычайно "сплотила" партию. Пафосом поместных соборов отзывается горделивое заклинание Луначарского, противопоставившего единодушие церкви, сплоченной Христом, бесовским сварам в стане зарубежных нехристей и еретиков: "Ленин явился фигурой, объединяющей мир завтрашнего дня.
Среди фашистов, среди буржуазных либералов, среди меньшевиков идет грызня и нелады, в коммунистическом мире почти полное единство" (61).
Похороны и всеобщий траур, сливающий воедино сердца, сами по себе знаменуют рождение массового homo totus, в котором с эротическим блаженством растекается индивид. Помимо поэмы Маяковского, – "Я счастлив, что я этой силы частица, что общие даже слезы из глаз…" – можно привести, к примеру, стихотворение Безыменского "На смерть Ленина": "И растворяюсь я в потоке этих воль… Я кончил.
Я в толпе" (62). Прямой или опосредованный источник этой partipation mystique – многолюдный крестный ход в горьковской "Исповеди": "Схватили меня, обняли – и поплыл чело¬век, тая во множестве горячих дыханий. Не было земли под ногами моими, и не было меня, и времени не было тогда, но только радость, необъятная, как небеса" (63).
Сам же ленинский культ поджидали в будущем весьма противоречивые перипетии.
Прежде всего, после кончины вождя, отмечает Цехновицер, "пришло особенно настойчивое желание ‹…› запечатлеть его гениальный облик", "оценить в умершем близком все личное, индивидуальное" (64). Потустороннего Саваофа отныне неотвязно сопровождает его земная тень – травестийный двойник, которого описывает, например, некий А. Семенов в заметке с трогательным названием "Товарищ в больших и малых нуждах":
"Манишка топорщилась, мятая, грязная, галстух съехал на сторону. Та же усталость сквозила и в голосе, но в глазах, хоть и подернутых невольной дремотой, сверкали постоянная мудрость и ласка" (65).
Этот неопрятный антропоморфный идол, бездарно стилизованный под Сына Человеческого, еще много десятилетий будет служить отрадой и утешением для всех недобитых ленинцев. Или, как в 1924 году один из большевистских пророков писал в стихах, качество которых чудесно соответствовало величию темы, Так вот и будем мысленно Видеть повсюду мы Эту мудрую лысину Гениальной головы (66).
Примечания 1 Горький М. Собр. соч. В 30 т. М, 1950. Т. 8. С. 331. См. там же историю всемирного грехопадения: "Началась эта дрянная и недостой¬ная разума человеческого жизнь с того дня, как первая человеческая личность оторвалась от чудотворной силы народа, от массы, матери своей, и сжалась со страха перед одиночеством и бессилием своим в ничтожный и злой комок мелких желаний, комок, который наречен был – "я". Вот это самое "я" и есть злейший враг человека" (С. 344). Помимо русской соборной традиции, а также люциферианских мотивов и обычного теософского осуждения "самости", здесь угадываются иудаистское представление об Адаме как изначальной совокупности всех человеческих душ и каббалистическое учение о самоумалении, сжатии ("цимцум") бесконечности и о разрозненных во тьме искрах – душах, томящихся по воссоединению. Стоит напомнить, что с богостроителями был тесно связан ультралевый сионист Бэр Борохов, который стремился синтезировать марксизм с каббалой. 2 Лурье А.Н. Поэтический эпос революции. Л., 1975. С. 41. 3 Цехновщер О. Образ Ленина в современной художественной литературе // В.И.
Ленин в поэзии рабочих (Сборник литературно-художественных материалов для рабочих клубов) / Сост. М. Скрипиль и О. Цехновицер. Л., 1925. С. 10. 4 Касаясь богдановского – и всего советского – тотального коллективизма, Глебкин справедливо указывает на его зависимость от славянофильской соборно-общинной традиции (И. Киреевский, А. Хомяков, К. Аксаков). См.: Глебкин В.В. Ритуал в советской культуре. М., 1998. С. 66-69. Но сюда целесообразно прибавить и актуальное воздействие родственных западных течений последних десятилетий XIX – начала XX в. – таких как насыщенные семей но-соматической аллегорикой различные христианско-социалистические или, что еще важнее, немецкие и австрийские социал-демократические коллективистские доктрины; последние, в свою очередь, представляли собой марксистскую адаптацию немецкого почвенничества с его утопией национального единения (Volksgemeinschaft). См. также: Guenther Н. Тоталитарная народность и ее источники // Русский текст. Российско-американский журнал по русской филологии. 1996. № 4. 5 Цит. по сб.: Ленин / Сост. В. Крайний и М. Беспалов. Под ред. Д. Лебедя. 2-е изд. Харьков, 1924. С. 66. См. также комментарий Цехновицера (указ. соч. С. 10). 6 Чтец / Сост. В. Сережников, М.-Л., 1924. С. 264 7 Ленин. С. 101. 8 Там же. С. 16. 9 Каменев Л. Ленин и пролетарская революция // В. И. Ленин: Статьи Каменева, Преображенского, Осинского, Горького, Луначарского и Подвойского. Чита – Владивосток, 1924. С. 12. 10 Каменев Л. Великий мятежник // Ленин. С. 218. Ср. закрепление таких формул в массовой пропаганде – например, во вступительной заметке Д. Лебедя к этому же изданию: голос Ленина "звучал как голос десятков миллионов сознательных пролетариев всех стран" (с. 11). 11 Осинский К. Рисунок пером // Ленин. С. 45. Этот вербальный стриптиз клишируется в любом описании ленинской риторики, как в ее обличительном, так и позитивно-содержательном аспекте. Ср. в поэме Маяковского о Ленине, скомпонованной из штампов Агитпропа: "Понаобещает либерал или эсерик прыткий, сам охочий до рабочих щей, – Ленин фразочки с него пооборвет до нитки, чтоб из книг сиял в дворянском нагише". 12 Ср. у Маяковского; "Я знал рабочего. Он был безграмотный. Не разжевал даже азбуки соль. Но он слышал, как говорил Ленин, и он знал – все". 13 Ленин. С. 253. Естественно, что эту мифологему вдохновенно развивает корифей богостроительства Луначарский, у которого вождь вышел "из недр… мирового крестьянства и рабочего класса"; введен здесь и более сложный теогонический вариант (подхваченный тем же Маяковским): Ленин – это "любимый сын истории". 14 Цит. по: Зиновьев Г.Е. В.И. Ленин // От первого лица. М., 1990 С. 488. 15 В.И. Ленин в поэзии рабочих. С. 15. 16 Ленин. С. 47-48. Характерно, что в своих более поздних очерках Кольцов, как все мемуаристы после смерти Ленина, предпочитает подчеркивать в его портрете как раз индивидуальные особенности. 17 Первые песни вождю. Сборник стихов / Сост. Е. Тубинская. Под ред. А.