— Есть кто-нибудь?

Снова никакого ответа.

Тогда я пошел по узкому длинному коридору мимо распахнутых настежь дверей. Беспорядок был повсюду, словно хозяева только что уехали, собравшись в спешке.

В конце коридора на стеклянной двери матово белело изображение самовара. По нему время от времени скользила легкая тень, словно самовар кипел. Я приоткрыл дверь и увидел Аню, стоявшую у окна. Одной рукой она держалась за занавеску, тянула ее, покачивала, словно старалась сорвать и не могла.

— Что случилось? — спросил я, подходя к ней. Она резко обернулась, прижалась ко мне и громко разревелась. За окном был виден кусок улицы и угол, на котором меня чуть не сбила машина "Скорой помощи".

"Скорой помощи"?! Резко, почти грубо я взял ее за плечи, потряс.

— Что случилось?!

Она перестала всхлипывать, но неожиданно обмякла в моих руках, словно из нее вдруг вынули все кости. Подняла лицо, все в красных пятнах от слез, медленно повернула его к столу, на котором между чашек недопитого чая россыпью валялись какие-то фотографии. Я взял одну и увидел Аню. Она стояла вплотную к какому-то мужчине и, запрокинув голову, счастливо смеялась. Рядом росла пальма, низкая, широко растопырившая огромные свои листья, в отдалении темнели глубокие лоджии какого-то большого дома. Снимок был солнечным, резко контрастным, южным. Никогда я не испытывал ревности, а тут кольнуло: ай да Аня, с кем это она? И тут разглядел, что мужчина на снимке я сам и есть. Точно. И было это всего лишь на днях, в санатории. Мы стояли на площадке над берегом и разговаривали, а неподалеку, помню, крутился тот фотограф.

— Я позвонила, а ему… ему плохо, — прерывисто всхлипывая, говорила Аня. — Я прилетела, а тут жара… и эти… снимки. А у него сердце…

На всех фотографиях были только я и Аня. Вот я поддерживаю ее за локоть, вот тяну ее за руки, помогая подняться на склон, вот даже держу за талию, чтобы она не ушиблась, спрыгивая с обрыва, и у Ани такое лицо, словно она и боится чего-то, и ждет не дождется, замирая сердцем от радости. Хорошо поработал фотограф. Были фотографии, где мы рядышком лежим на пляже, где прижимаемся друг к другу, даже вроде как целуемся. Совершенно не помню, чтобы мы прижимались или целовались, тем более полуголыми, как изображено на фото. Впрочем, на пляже и могли где-то коснуться друг друга. Даже точно могли. Когда я выносил ее из воды, конечно же, прижимал к себе. Я не чемпион по поднятию тяжестей, чтобы нести человека на вытянутых руках. И если срезать низ фотографии, оставив в кадре одни только голые плечи, то создается видимость, что люди вовсе голые. Так уж мы, люди, устроены, дорисовываем воображением то, что на снимке-рисунке лишь намечено… Фотограф знал, что делал. А все кричал, что снимки-де позарез нужны для газеты. А они, выходит, вот для чего были нужны.

"Значит, фотограф специально охотился за мной? — мелькнула мысль. Но зачем? Кому понадобилось компрометировать меня да еще таким трудоемким способом? Кинули бы анонимку — испытанное средство проходимцев. Чего ж устраивать слежку?..

Эгоист ты, эгоист! — мысленно обругал я себя. — Подумаешь, персона! Это ж Аню компрометируют, Аню, а не тебя…"

Растерянный, я шагнул к ней, и она шатнулась навстречу, словно я был самой надежной защитой в этой сумятице.

— Что это? Зачем это? Кому это нужно? — спрашивала она, близко заглядывая мне в глаза. А я отводил взгляд, словно и в самом деле был в чем-то виноват, бормотал успокаивающе, что все выяснится, все устроится, все будет хорошо. — Может, я и виновата, но ему-то зачем? У него же больное сердце. Егора-то за что? У него же два инфаркта было…

И тут мы оба вздрогнули, услышав глухое фырканье за приоткрытой дверью.

— Нехорошо, молодые люди. Хотя бы потерпели. Недолго осталось…

Дверь медленно растворилась, и мы увидели притворно улыбающееся лицо Зои Марковны.

— Что вам нужно? — спросил я, едва придя в себя.

— Мне ничего. Я человек посторонний. А вот Егора Иваныча жалко. Довели, долюбезничались…

— Как вам не стыдно! — выкрикнула Аня. — Зоя Марковна, что вы такое говорите?

— Что уж теперь говорить. Теперь уж поздно говорить.

— Уйдите, — сказал я. — Не видите, без вас тошно.

— Я-то уйду, а вы, конечно, останетесь. Как же, того добивались…

— Пошла вон, скотина! — неожиданно для самого себя заорал я и шагнул к ней.

Не знаю, что бы я сделал в этот момент, может бы, выставил ее на лестницу и запер дверь. Или демонстративно ушел бы на ее глазах, чтобы эта дура не распространяла слух. Но инициатива в этом нелепом конфликте, как видно, с самого начала принадлежала не мне. Зоя Марковна неожиданно резво выбежала на лестничную площадку, ударилась животом о перила, навалилась на них и закричала так, что, казалось, голос ее можно было услышать во всех соседних отделениях милиции:

— Юрий Сергеич, Юрий Сергеич, идите скорее сюда!..

И тут я увидел такое, от чего в первый миг просто-таки остолбенел: металлический стояк лопнул, и вся полоса перил перекосилась в одну сторону, и круглая фигура Зои Марковны легко заскользила по образовавшейся горке. Последнее слово «сюда» переросло в звериное "а-а-а!..". Я поймал на себе ее не то умоляющий, не то ненавидящий взгляд, но не двинулся с места. Не знаю, помог ли бы ей, кинувшись спасать, скорей всего ничего бы уже не успел. Но, я, оглушенный гневом на нее, не тронулся с места, стоял и смотрел, как она размахивала руками, словно желая ухватиться за какую-то невидимую преграду, быстро соскользнула с перил и с нечеловеческим воем исчезла в лестничном пролете. В следующий миг весь дом словно бы охнул от какого-то непонятного удара. Я подбежал к оборванным перилам и увидел Зою Марковну на металлической сетке, натянутой на уровне третьего этажа.

Потом я увидел на лестнице незнакомого пожилого человека в черном костюме с галстуком-бабочкой. Человек этот стоял на пролет ниже и, не поднимаясь, кричал мне что-то злое, чего я не мог разобрать за шумом, стуками, криками, внезапно заполнившими дом: люди выскакивали на лестницу, хлопали двери, слышались громкие голоса.

— Вы ее столкнули! Вы ее столкнули! — наконец разобрал я.

— Думайте, что говорите!..

Он отступил на несколько ступенек и снова закричал:

— Все видели: это вы ее столкнули!

— Да она же сама… перила сломала!..

Тут Зоя Марковна, видимо очнувшись от падения, снова громко запричитала, лежа на сетке, и человек с неожиданной для его возраста прытью поскакал по ступенькам вниз.

— Что тут за шум? — спросила Аня.

— Кто это? — в свою очередь, спросил я, указав на бегущего по лестнице человека.

— Это же наш Юрий Сергеич.

— Кто он такой?

— Профессор Ровнин, заместитель Егора Ивановича.

— Чего он-то здесь? Чего им обоим тут надо?

— Наверное, решили, что с Егором Иванычем несчастье, вот и пришли.

— Ты звонила в институт?

— Нет, не звонила.

— Откуда же они узнали? Егора Иваныча только что увезли, перед моим приходом. Я видел машину "Скорой помощи"…

— Я не знаю…

— Зато я знаю.

Сказав это, я замолк, не решаясь высказать смутное подозрение, вдруг поразившее меня. Аня дышала мне в затылок, ждала. А я молчал. Да и что мог сказать? Что все случившееся за последние дни разыгрывалось по хорошо обдуманному сценарию? Что даже моя поездка в Ялту, как сказала Валя, запланирована этими «сценаристами»? Что главные исполнители этого спектакля — я и Аня, а главная жертва — Егор Иванович Колобков? Не просто как человек, а именно как академик, директор большого научного института. Кому-то было нужно свалить его. Всего скорей этому вот Юрию Сергеевичу, который теперь наверняка на правах заместителя займет его кабинет. И мы блестяще справились со своими ролями. Кто-то, видно, хорошо знал меня, если решил, что я, получив угрожающую записку, не выброшу ее, а потеряю покой. И побегу к родителям моего будущего зятя, и встречусь с Аней, разбужу в ней былое чувство. И она, не справившись с собой, даст мужу повод для ревности. А ревность, если ее еще подогреть, — хорошая основа для сердечных волнений. А сердце и без того едва стучало, ослабленное двумя инфарктами. Третий инфаркт — это почти верная смерть, или, в крайнем случае, — полный отход от дел. А это значит, для кого-то освобождается пост руководителя важного научного института, а может, и вакансия академика.