И когда однажды в самом деле прошел сильный ливень, Ясень, к своему великому удивлению, зацвел душистыми и золотистыми, как та иволга, соцветиями.

Никогда прежде не был он так счастлив! Сердце его, которое справедливее было бы назвать сейчас сердцевиной, преисполнилось нежности и любви к этим беззащитным птенчикам, так доверчиво съежившимся у него в пригоршне, к пчелкам и бабочкам, собирающим нектар с его цветов, и даже к беззастенчивому хмелю, что так ловко обвил кольцами его ствол, карабкаясь к солнцу.

Никогда раньше не делал Ясень столько добра, никогда не чувствовал, как он нужен другим, - разве от одного этого не зацветешь, не почувствуешь всю полноту счастья!

И вот однажды опустилась на дерево сорока-белобока - и ну трещать, ну всех стращать: "Разлетайтесь, разбегайтесь, сторонитесь, хоронитесь, да побыстрее-поживее!.." Хвостом качнула и упорхнула.

Притихли деревья, смолкли птахи - в слух обратились. Промчались в страхе две косули, и Ясень увидел, что к нему приближается человек с топором на плече. То ли оглобля ему понадобилась, то ли журавль новый для колодца, а только прошел мужик мимо высоких разлапистых сосен, кряжистой темноствольной ольхи, миновал курчавые березки и остановился, подыскивая взглядом деревца постройнее да помоложе вроде Ясеня и остальных детей Ели...

И тут, - может, оттого, что не утратил до конца Ясень человеческие свойства, или потому, что уж слишком нравилось ему жить на белом свете, - испугалось деревце, что больно ладное оно да пригожее, и стало от страха ежиться да корежиться, дугой гнуться, чтоб человеку не приглянуться. Только бы человек со своим страшным топором мимо прошел, его не нашел...

Приминая ягоды, пригибая к земле папоротник, дровосек подходил все ближе, а Ясень успел за это время поникнуть верхушкой и протянуть человеку ветку с гнездом иволги - ни дать ни взять нищий с протянутой рукой... "Пощади... Не за себя, за пташек этих бедных прошу..."

Другие же деревья, соседи Ясеня, стояли гордо и бесстрашно, казалось, они стали стройнее, чем прежде. Как раз такие и нужны были человеку - то ли для оглобли, то ли для журавля нового...

Обошел человек вокруг Дуба, погладил его любовно, взмахнул топором раз, взмахнул другой, затем подтолкнул дерево, чтобы оно упало на открытую лужайку, - удобнее будет сучья обрубать. Но ослушался его Дуб, рухнул между Елью и юной Осинкой. Поднял человек голову - ну и хороша осина, ну и стройна, да и к Дубу нужно как-то подобраться. Ух, у-ух! - срубил мужик и Осину...

Поволок дровосек свою добычу домой, и тогда Ясень вздохнул облегченно, распрямиться захотел, но не тут-то было - окоченел он от страха, совсем окаменел. А как стал горб разгибать, от натуги даже кора полопалась. Ничего не помогло. Таким и остался навек покореженным, согбенным, с угодливо протянутой корявой веткой, на которой, словно на ладони, открытое всем ветрам, покоилось гнездышко.

Немного погодя на эту ветку опустилась та же сорока и, воровато оглянувшись, принялась не спеша терзать беззащитных птенчиков. Горбун Ясень посетовал, повздыхал, роняя на землю увядшие цветки, а потом напустился на иволгу - сама виновата, нечего было на виду у людей гнездо вить... Дети ее только и знали, что гадили на листья Ясеня, а родители хоть бы разок извинились...

Так что нечего Ясеню зря убиваться, о домочадцах своих сокрушаться... Пусть сами на себя пеняют!

А коварную сороку спугнула какая-то женщина, которая уже успела наломать целую охапку прутьев - то ли на метлы, то ли огород от кур плетнем решила обнести... Выберет ветки пониже, тр-рах - и обломает.

И снова Ясень разволновался, снова всполошился. Что придумать, как ветки свои спасти? Вон человек свалил к ногам Ели обрубленные кроны Осины и Дуба, а глупая старуха и не видит.

Ах, кабы мог Ясень сказать: "Возьми их с собой, да и ступай домой..." Только не может он ни словечка вымолвить, ни выпрямиться. А что, если в чащу поскорее податься? Сбежать ото всех в леса непроходимые, в топи непролазные! Схорониться от старухи этой и от матери своей Ели, от позора своего спрятаться!.. Уйти ото всех, забыть про все!..

Ясень и сам не заметил, как едва не вырвал из земли свои корни. Те, что потоньше, сразу оборвались, а толстые ползут-извиваются, за деревья цепляются, тащат за собой сгорбившийся от страха ствол в глубь рощи.

Давным-давно отцепился от дерева бедняга хмель, не почувствовал Ясень, как обломились и попадали на землю его ветки, - зато все легче становилось уходить от надвигающейся беды.

Но это был уже не Ясень...

Погруженная в свои думы женщина так и не увидела из-за огромной вязанки хвороста странной вещи - как красавец ясень, еще недавно шумевший пышной листвой, превратился от страха в гада ползучего, что притаился, извиваясь, в зарослях вереска.

А вечером, когда село солнце, приполз к груде веток, что нарубил с Дуба и Осины дровосек, саженный уж и свернулся кольцом на ночлег.

Осталась Ель стоять одна-одинешенька. Целую ночь напролет проплакала она горючими слезами - терпко запахло в лесу еловой смолой, но уж, устроившийся в безопасности у ног матери, ни разу не проснулся.

1974