Настоящий писатель продолжает творить и на "необитаемом oстрове" с единственной целью: чтобы отстоять человечность в обезличенном и обесчеловеченном мире. Но из пустыни своего одиночества он "ломится наружу". Вот почему в конечном счете эта его героическая попытка оказывается предпринятой не только для себя, но и .

Час короля

Я знаю, что без меня Бог не может прожить и мгновение; и если я

превращусь в ничто, то и ему придется по необходимости испустить

дух.

Ангел Силезий (Иоганн Шефлер), "Херувимский странник", 1657 г.

Благодарение прозорливому Господу - жить со спокойной совестью

больше невозможно. И вера не примирится с рассудком. Мир должен быть

таким, как хочет Дон Кихот, и постоялые дворы должны стать замками,

и Дон Кихот будет биться с целым светом и, по видимости, будет

побит; а все-таки он останется победителем, хотя ему и придется

выставить себя на посмешище. Он победит, смеясь над самим собой...

Итак, какова же эта новая миссия Дон Кихота в нынешнем мире? Его

удел - кричать, кричать в пустыне. Но пустыня внимает ему, хоть люди

его и не слышат; и однажды пустыня заговорит, как лес: одинокий

голос, подобный павшему семени, взрастет исполинским дубом, и тысячи

языков его воспоют вечную славу Господу жизни и смерти.

Мигель де Унамуно, "О трагическом ощущении жизни", 1913 г.

В том-то и дело, что вы примирились с несправедливостью нашей

участи настолько, что согласились усугубить ее собственной

неправедностью, я же, напротив, полагаю, что долг человека

отстаивать справедливость перед лицом извечной неправды мира,

твердить свое наперекор всесветному злу. Оттого, что вас опьянило

отчаяние, оттого, что в этом опьянении вы нашли смысл жизни, вы

осмелились замахнуться на творения человека, вам мало, что он от

века обездолен, - вы решили добить его. А я отказываюсь мириться с

отчаянием; я отметаю прочь этот распятый мир и хочу, чтобы в схватке

с судьбой люди держались все вместе... Я и теперь думаю, что в этом

мире нет высшего смысла. Но я знаю: кое-что в нем имеет смысл. Это

"кое-что" - человек. Ведь он единственное существо, которое требует

от мира, чтобы мир наполнился смыслом. И в его правде заключается

все оправдание мира.

Альбер Камю, Письма к немецкому другу, Письмо 4-е, июль 1944 г.

1

Со времен Нумы Помпилия обычай предупреждать врага о нападении казался до такой степени естественным и даже необходимым, что никому не приходило в голову, насколько проще и удобнее подкрасться сзади и, не окликая жертву, навалиться на нее и схватить за горло. Эта стратегия могла родиться лишь в стране, испытавшей очистительную бурю национал-социалистической революции. Однако к тому времени, когда канцлер и вождь германского народа подписал приказ о вторжении в маленькую страну, о которой здесь пойдет речь, - страна эта была уже, кажется, восьмым или девятым по счету приобретением рейха, и стратегия молчаливого молниеносного удара успела потерять новизну. Как и в предыдущих кампаниях, вторжение произошло без особых неожиданностей для командования, в точном соответствии с планом. Не имеет смысла подробно описывать весь поход, ограничимся краткой сводкой событий, происшедших на главном направлении удара. Около пяти часов утра на шоссе, ведущем к пограничной заставе, показалась колонна наездников. Они двигались на первой скорости, по четыре в ряд, как бы приросшие к рогам своих мотоциклов, за ними, громыхая, ползли бронетранспортеры, огромные, оставлявшие вмятины на асфальте, за транспортерами ехал лимузин с полководцем, а за лимузином, мягко покачиваясь, катили чины штаба. Все это двигалось из тумана, точно рождаясь из небытия. Застава представляла собой два столба с перекладиной. В стороне, у обочины, стоял двухэтажный кирпичный домик. Когда первая четверка, в серо-зеленых шлемах, напоминавших перевернутые ночные горшки, подкатила к перекладине, пограничник, стоявший у рукоятки шлагбаума в каком-то опереточном наряде, казалось, никак не реагировал на их прибытие: в величественной позе, стройный и недвижимый, точно на праздничной открытке, с секирой в руках, он стоял, устремив прямо перед собой светлый, восторженный взгляд. Унтер-офицеру пришлось вылезти из седла и самому крутить колесо. Полосатое бревно со скрипом начало подниматься, но застряло на полдороге - и унтер-офицер, чертыхаясь, дергал взад и вперед ручку ржавого механизма. Промедление грозило нарушить правильный ход кампании, расписанной буквально по минутам. На крыльцо кирпичного дома вышел начальник заставы, мальчик лет восемнадцати; он сладко зевал и ежился от утренней прохлады. Туман еще стелился над холмами; в синеющих перелесках, на ветках, унизанных росой, просыпались птицы. Барсук выбирался из норы, тараща заспанные глаза. Некоторое время мальчик-начальник хмуро взирал на подъезжавшее войско, очевидно, спрашивая себя, не снится ли ему сон, затем с флегматичностью только что разбуженного человека начал расстегивать кобуру. Он остался лежать перед порогом своего дома, - фуражка с вензелем валялась на земле, золотистые волосы шевелил ветер. Часового, все еще оцепенело стоявшего у шлагбаума, вразумили пинком в пах; ударом приклада вышибли из рук бутафорское оружие. Тем временем солдат в зеленом горшке, взобравшись на крышу, отдирал от флагштока полотнище государственного флага, за которое ему полагался орден. Затем все потонуло в пыли и грохоте. То же происходило на других заставах; и менее чем за пятнадцать минут армия повсеместно пересекла границу. Отряды парашютистов - крепких ребят с засученными рукавами, вооруженных ножами и автоматами, - высадились в пунктах, которые командованию благоугодно было обозначить как стратегические. Одновременно шла высадка морских десантов в портах. Торговый флот королевства, насчитывавший шестьдесят пять судов, рассеянный по всему миру, как только начали поступать известия о случившемся, не пожелал вернуться на родину; однако его поджидали в прибрежных водах и у выхода в пролив специальные корабли. Все совершалось быстро, точно, таинственно и неотвратимо. Цель, которую руководитель указал командованию, а командование - войскам, была поражена и настигнута в предельно короткий срок: так было всегда, так произошло и на этот раз. В штабах непрерывно звонили телефоны, лакированные козырьки полководцев склонялись над картами, телеграф выстукивал шифрованные депеши. Армия была слишком громоздким и многосложным механизмом, генералы получили слишком высокое жалованье, а военная наука с которой они сообразовывали каждый свой шаг, была слишком серьезной, слишком важной и возвышенной наукой, чтобы можно было просто так, без зловещей помпы и секретности, без всеобъемлющего плана и многостраничной, многопудовой документации подмять под себя безоружную и беспомощную страну. Вдобавок завоеватели, в силу некоего атавистического романтизма, испытывали полуосознанную потребность представить суровым подвигом то, что на деле было едва ли опаснее загородной прогулки. С трех сторон, направляясь к столице, двигалась, поднимая пыль, гремящая, тарахтящая масса; и навстречу ей в жидком блеске апрельского солнца поднимались из-за пригорков маленькие города с высокими шпилями соборов, на которых звонили колокола. Государство, жившее какой-то призрачной, сказочной жизнью, было в самом деле не больше воробьиного носа - lacherliches Landchen, как называл его германский фюрер. Мелкие стычки, кое-где омрачившие это утро, не могли задержать нашествие, как не могут остановить слона выстрелы из детской рогатки. Весь поход длился не более трех часов, и бомбардировщики, гудевшие над страной, не успели истратить запас горючего.