Литературные реминисценции занимают немногих. Элиту. Большинству не до светских бесед. Книг некоторые из переселенцев и раньше не читали. А уж тут — до того ли? Ведь едут они на чужбину не просто так, а от злой судьбы. Что-то там, впереди? Да и на корабле уже начались несчастья — кто-то тяжело заболел, а лечить нечем, другой, изрядно выпив, устроил скандал…

Чего только не насмотрелся, не наслушался он за эти два с половиной месяца, за шесть тысяч миль пути, и на корабле, и в портах. Близко увидел жизнь бедняков, и выглядела она куда страшнее и непригляднее, чем из окон дома стортфордского викария. Изможденные женщины, грязные дети, беспомощные старики. Пьяницы, шулеры, проститутки…

Родс не оставил воспоминаний об этом пути, как и вообще о своей жизни. Но вот впечатления другого человека. Тоже семнадцатилетним, он вслед за Родсом проплыл тем же самым путем несколькими годами позднее. С этого плавания, писал он в старости, «началось мое воспитание; моими учителями были игроки, авантюристы и женщины свободных нравов — те, кто составили большинство в списке пассажиров старого, изъеденного ржавчиной «Мавра». Я буквально ощущал, как отрочество покидает меня. Помню, как на пятую ночь, вконец истерзанный морской болезнью, я стоял на корме «Мавра» и мысленно возвращался домой, в Англию, по другую сторону этой черной воды. В каюте позади меня кричали женщины, неистовствовали игроки, дрались пьяные. У меня так щемило сердце, что я зарыдал тогда. Но это были мои последние слезы. Кожа моя начала грубеть».

Юношеские впечатления врезаются в память на всю жизнь. Не стояли ли перед глазами Родса картины, виденные им на корабле и в портах, когда он, уже зрелый политик, думал захватом колоний притушить социальные конфликты в метрополии?

Первого сентября 1870 года, миновав мыс Доброй Надежды, Сесил Родс высадился в порту Дурбан в английской колонии Наталь. Эта населенная зулусами страна была не столь давним приобретением англичан — ее захватили в сороковых годах.

Старший брат не встретил Родса. Герберт уехал в район только что найденных алмазных месторождений. Они еще не считались крупнейшими в мире — никто, вероятно, и не предвидел тогда такого оборота событий, — но алмазная лихорадка уже началась.

Сесил Родс заразился ею не сразу. Свою южноафриканскую жизнь он начал в Питермарицбурге, административном центре Наталя. Там он остановился у друзей брата. Когда Герберт вернулся, братья попытались выращивать хлопок на ферме Герберта в долине Умкомаас. Правда, старший брат больше бывал на алмазных копях, чем на ферме, и Сесил, в сущности, вел хозяйство один, управляя работой тридцати зулусов.

Сам Родс вспоминал потом о жизни на ферме как о времени почти идиллическом. Жили они с братом в хижине: две кровати и стол. Цветущая долина, лазурное свежевымытое небо, сверкающее солнце…

«Чувствуешь, что каждый глоток этого воздуха есть прибавка запасу здоровья, он освежает грудь и нервы, как купанье в свежей воде». Так писал из Южной Африки, «этого тихого и счастливого уголка», И. А. Гончаров, побывав там на фрегате «Паллада» в год рождения Сесила Родса. А не больно крепкому здоровьем Родсу здешняя природа казалась, наверно, особенно приветливой после хмурого неба туманной Англии.

Идиллия идиллией, но практическая жилка проявилась еще тогда — в отношении юного Родса к африканцам. «Я дал денег кафрам, поскольку наступило время уплаты налога на хижины, и они нуждаются в деньгах. Если вы ссужаете им деньги, они придут и будут работать, как только это вам понадобится. К тому же вы получите у них добрую славу. И, в сущности, кафры надежнее Английского банка», — писал он матери.

Была у Родса и цель: он хотел накопить денег для учебы в Оксфорде. Зачем? Ответ он дал сам: «Вы задумывались когда-нибудь, почему это во всех сферах общественной жизни так много выпускников Оксфорда? Оксфордская система выглядит, казалось бы, весьма непрактичной, но ведь вот, куда ни глянь, — кроме области научной — выпускник Оксфорда всегда на самом верху».

Дела между тем шли не так уж хорошо. Два урожая хлопка большого барыша не принесли. Цены на хлопок падали. Родс писал домой: «Здесь только и разговору, что об алмазах». Все больше колонистов Наталя покидали насиженные места и отправлялись в погоню за богатством.

Он прожил в Натале немногим больше года. В октябре 1871-го, оставив ферму, тоже пустился в путь к алмазным копям.

Вот, пожалуй, и все, что известно о начальном периоде его жизни в Африке.

Любимый Родсом Марк Аврелий писал: «Не все же разглагольствовать о том, каким должен быть человек, пора им стать».

Каким же человеком становился Родс? Его возмужание — это превращение в колониста. А колонист — это уже не просто европеец, не просто англичанин или француз. Это человек, чья психика, мораль, взгляды на жизнь формировались имперским мышлением. На европейца, приехавшего в колонию, сразу распространялись привилегии белого цвета кожи. По отношению к коренным жителям он сразу же становился существом высшего порядка, которому позволено если и не все, то очень многое.

В результате получалось, что зеленый, совсем еще не оперившийся, полный сомнений и колебаний юноша, приплыв из Европы, обретал вполне определенные и зачастую весьма жесткие взгляды. Сомнения слабели, им на смену приходила уверенная хватка. И если он через несколько лет приезжал на родину, в Европу, его отличие от оставшихся дома сверстников явно бросалось в глаза.

У многих эта перемена в сознании приводила к двойной морали: одна — для жизни в колонии, другая — для жизни в Европе.

Из романа французского писателя Жоржа Оне, изданного в конце прошлого века: «Меслер был прямодушен и добр на редкость. Но в Африке… он никогда не колебался выстрелить… В Трансваале это называлось быть энергичным. Во Франции это считалось бы преступлением. Вопрос географической широты, среды и обстоятельств». Его жену умоляют: «Не показывайте мне ваш африканский облик… Покажите мне ваше парижское лицо. Ведь это же не мадам Меслер, грозная и решительная королева, что царствует над дикарями среди тигров. Не ее я пришел повидать. Нет, это же мадам Меслер, милостивая, благосклонная, та, что живет на Елисейских полях».

С возрастом нравственная раздвоенность нередко исчезала. На смену ей снова приходила цельность, но побеждало чаще всего благоприобретенное — то, что накопилось за время жизни в колониях. И получалось: в колониях, среди «дикарей» создавался тип людей с нравами иными, чем дома, в метрополии. А потом эти люди приезжали в Европу. Тут поражал непривычный «либерализм», и они стремились внедрить на родине свой колониальный опыт…

В конце прошлого века это хорошо подметил корреспондент русских либеральных журналов Иосиф Шкловский, дядя Виктора Шкловского. Он писал из Англии (под псевдонимом — Дионео): «Представителем нашего округа в парламенте с незапамятных времен был старый отставной генерал. Выслужился он где-то на западном берегу Африки; там с небольшим отрядом и пятью пушками он насадил европейскую культуру, т. е. выжег столько деревень, вырубил столько плодовых деревьев и истребил столько негров и коров, что край этот пустынен до сих пор, хотя прошло уже много, много лет… В парламенте старик был раза два, но свое присутствие ознаменовал. Послушав речи оппозиции, старик заявил, что, собственно говоря, с ней нужно было бы расправиться «по-африкански», т. е. впустить несколько солдат, вкатить пушечку и затем: «Раз, два! Направо коли, налево руби!»

Как появилось колониальное лицо Европы, мы в общем-то знаем, но именно в общем. А конкретно, зримо?

Пожалуй, мы куда лучше знакомы с выдуманными великим Дефо переживаниями Робинзона Крузо, который шаг за шагом в одиночку колонизовал необитаемый остров и подчинял себе единственного аборигена, Пятницу, чем с духовным формированием реальных колонистов.

Вот и о Родсе, о том, как шло становление его личности в новой, колониальной жизни, известно немногое. По биографиям, по его письмам тех лет трудно понять, как он относится к большим событиям в Европе или в Африке. На африканский берег Родс сошел в день разгрома французской армии при Седане. Для современников само это слово долго потом было нарицательным. Тютчев на смертном одре, в 1873 году, грустно острил: «Это мой Седан». А Парижская коммуна! Сколько говорили и писали о ней! Но волновало ли это Родса?