— И умный, — добавила она, подумав.

В конце концов, я вам не Наташка!

Месяц бухгалтерия жила предвкушением Кириного отдыха — даже Наташкины проблемы оказались задвинуты в угол, чему она заметно обижалась. Женщины пичкали Киру советами, каждая в своем роде, и нечего было надеяться на то, что ко времени ее отпуска про сказку о Лазурном береге они забудут:

— Если у тебя есть какие сбережения, мужику своему об этом не говори, — наставляла Татьяна Витальевна, громко щелкая клавишами допотопного калькулятора. — Мало ли у девушки может быть желаний, в Ницце в этой. Не все же у своего-то просить. Переведи деньги в чеки «Американ экспресс», чтоб в дороге не украли. И оформи на себя.

Курорт курортом, а свитерок какой-нибудь ты с собой обязательно захвати, — говорила Алена. — Я вчера в справочнике прочитала: климат там хоть и субтропический, но ветры могут и накатить. Французы эти — ну дети малые! — даже названия ветрам дали: «либеккио», «мистраль», «сирокко», «леванте» и «грекале», — процитировала она с явным удовольствием.

— Кирка! А в торговом центре на «Сходненской» такие умопомрачительные купальники появились! — дышала в ухо Наташка. — Я вчера видела — настоящий германский эластик, не Китай там какой-нибудь! Трусики сзади вот так, один шнурок, а по «верху» стразики стразики, миленькие такие, не могу!

«Теперь, если через две недели я не вернусь в эту трижды проклятую контору с бронзовым загаром и пропахшими морской солью волосами и не привезу с собой кучу фотографий со всем этим гламурным ассортиментом — яхта, море, пальмы, песок и главное — о боже! — главное, мускулистый мачо — как его там? — богатый да красивый, то буду опозорена на всю жизнь», — тоскливо думала Кира.

И вот день настал. Утром она оформила самой себе ведомость на получение скудных отпускных, в обед сжевала вместе с сослуживицами тощий бутерброд с куском заветренного сыра, а сейчас, вечером, едет в метро домой и на чем свет стоит костерит саму себя.

Тридцать два года. Тридцать два. Может быть, и не возраст для того, чтобы ставить крест на личной жизни, но уж совершенно точно не повод предаваться глупейшим романтическим мечтам! Какой к чертям Лазурный берег?! Какая Ницца? Ляпнула сдуру — и, можно сказать, осталась без туфель к осени. Потому что выхода нет, придется где-то брать этот бронзовый загар, будь он трижды неладен!

Загореть вне пределов Москвы и с минимальными потерями для своего скудного бюджета Кира могла только одним способом: покидать в старую сумку со сломанным замком кое-что из шмотья (трусики, джинсы, заштопанный под мышкой сарафан), доехать электричкой до соседнего города, потом долго трястись на попутке, вздымающей колесами клубы сухой июльской пыли. До тех пор, пока впереди не появятся покосившиеся крыши Мазурово — нищей деревеньки под Воронежем, где никогда не было ни канализации, ни водопровода, а в качестве водоема местные жители удовлетворялись мутными водами речки-вонючки.

Тетя Шура, ставшая после смерти матери единственной Кириной родственницей, племяннице будет, возможно, и рада. Но большого гостеприимства ждать от нее все же не приходится.

У тети Шуры трое сыновей-хулиганов, вечно пьяный муж и двенадцать соток огорода. В доме, как всегда, будет пахнуть кислым и затхлым, пьяница-муж с утра затеет похмельный скандал, тетя Шура упрет руки в бока, сыновья-хулиганы, вытащив паклю из больших щелей насквозь прогнивших простенков старого дома, станут подглядывать за Кирой день и ночь.

«Соврала — вот теперь и мучайся, — с мстительной злобой на саму себя подумала Кира. — Буду теперь на огороде пластаться. Поясница, конечно, на третий день отвалится, но „бронзовый загар“ вам, девушка, обеспечен».

— Станция «Планерная». Конечная. Просьба освободить вагоны, — бесстрастно приказал электрический голос.

Кира вышла сквозь стеклянную будку наверх, вдохнула душный смрад вечернего города. Домой! Хорошо, что у нее есть хотя бы это — дом.

Еще полгода назад она не могла позволить себе преодолевать расстояние от метро до типовой панельной пятиэтажки до такой степени неторопливо. Шла быстро, иногда даже сбивалась на бег. А здесь, у вереницы гаражей-«ракушек», всегда поднимала голову и высматривала под самой крышей, на пятом этаже блочной «хрущовки», светящееся оконце. Ужасно, ужасно по целым дням мучиться вопросом, все ли в порядке: парализованная после инсульта мама не могла даже поднять трубку телефона, не говоря уже о том, чтобы сказать в нее хотя бы три-четыре слова.

— Мы сделали все, что могли. Теперь все зависит от вас, — сказал кардиолог. — Ходить Софья Андреевна, к сожалению, уже не сможет, но надежда на восстановление некоторых функций сохраняется. Могу пожелать вам только терпения, терпения и терпения.

Кира кивнула и погладила мамину руку. Когда-то живая и теплая, сейчас рука безжизненно лежала у нее на коленях.

Слушать, говорить, подавать знаки маму надо было учить заново. Кира посвящала этому все часы, оставшиеся ей от возвращения с работы до сна, и оба выходных. Отчаивалась, брала себя в руки и начинала снова. Маленькая головка с седым облачком волос, послушно глотающая растертую в кашицу котлету и крохотное тельце в неизменной ночной рубашке с рюшами — все, что осталось от невысокой бойкой женщины с яростной, исступленной любовью к Коммунистической партии и дочери — именно в такой последовательности.

Активистка-общественница, сохранившая наивную веру в коммунизм, Софья Андреевна воспитывала Киру без отца и пресекала любые попытки дочери заговорить на эту тему.

— Этот человек оказался недостойным нас с тобой, — вот все, что она услышала об отце, которого так никогда и не увидела.

Но один раз, когда девушка уже заканчивала институт, шестидесятилетняя пьянчужка, соседка Вера, которой всегда и до всего было дело, увязалась проводить Киру до метро. Когда они стали пересекать соседний двор, Вера, гримасничая и озираясь, шепотом, больше похожим на кашель, вдруг спросила:

— А чего ж это ты папку-то не навестишь никогда, Кира? Папка-то твой в соседнем доме у Таньки-парикмахерши комнату снял… Вернулся он, Кирюха…

— Откуда вернулся? — остановилась Кира.

— Откуда… Оттуда! Где вечно пляшут и поют…

— Не понимаю…

— А мать-то не говорила? — фальшиво удивилась соседка. — Ты, Кир, тогда смотри, не проговорись Софье-то Андреевне, лютая она у тебя на эти разговоры… Папка твой уж год, как откинулся.

— Как это? — перед Кириным воображением встала глупая картина отброшенных на дуршлаг макарон. «Откинулся…» Слово-то какое глупое.

— Ну ты прям как вчера родилась, Кирюха… Откинулся — значит освободился, отсидел значит!

— Ногу, что ли, отсидел?

— На зоне отсидел, дура!

— Мой отец — зек?!

— А ты не знала? Ну все, Софья как пить дать язык мне отрежет. И кто ж меня просил-то, болтать-то, дура я проклятая, дите неразумное…

— Вера! Рассказывай немедленно! — приказала Кира «неразумному дитю». — Или я вот прямо сейчас разворачиваюсь и иду все узнавать у мамы!

— В положение ты меня ставишь… — вздохнула соседка и вдруг, воровато оглянувшись, вильнула в сторону и шлепнулась на лавочку возле соседнего дома. — Садись-ка, — пригласила она Киру и интригующе заиграла глазами.

— Папа твой, Кирка, добрую четвертную на зоне оттрубил. Это, дочка, считается срок, я знаю…

Двадцать пять лет?! — Кира не успевала за соседкой, которая, взяв разгон, набрала в грудь воздуха, чтобы накрыть девушку новой волной информации. Новость о том, что бывший муж этой зазнайки Софьи Андреевны выпущен на свободу да еще и поселился неподалеку, обжигала ей рот и десна.

— Двадцать пять лет! — ужасалась Кира. — Да что же он, убил, что ли, кого?!

— Да не-ет! — отмахнулась Вера. И засучила ножками: — Ты, Кирюха, слушай, слушай и не перебивай! Папка твой по щипаческому делу большущий специалист, щипачи — это карманники, воры то есть карманные, среди уголовников они самые что ни есть уважаемые люди… Только Софья, конечно, и знать не знала, что ейный мужик такое ремесло имеет. А коли б знала, то не только бы прогнала — своими бы руками за решетку запрятала, она ведь у тебя идейная, дай бог ей здоровья… Я, Кирюха, знаю, что говорю: энтот роман у меня на глазах, можно сказать, развивался. Я тогда техничкой работала в райкоме комсомола, а Софья, значит, помощником была у первого секретаря. Да. Тридцать лет уж прошло, страшно подумать!.. Как щас помню: Софочка по коридору цокает, строгая такая, в костюмчике синеньком и блузка на ней такая, из крепдешина, с рюшечками и глухим воротом. Под мышкой папка с бумагами, это уж непременно! Причесочка — волосок к волоску, чтобы помадами там какими или другими мазилками — никогда Соня этим не пользовалась. А Павел, отец твой будущий, наоборот, как работяга последний выглядел: в брюках да кофте от спортивного костюма, в другом чем я его и не видала… В школе нашей, что напротив дома, они оба в одном классе учились. Только Соня после в институт поступила и потом по идеологической части пошла, а Пашка как был шалопаем, так им и остался: пить да курить это Павел завсегда умел, лучше всякого другого… Дружили они.