Сила и талант Кони заключались несомненно в живом слове. Он прежде всего был человек трибуны, кафедры, эстрады.
Ему, как воздух, нужна была аудитория, и этим, помимо всего прочего, объясняется его любовь к студентам, к молодежи, его всегдашняя готовность, несмотря на бремя обязательных занятий, читать публичные лекции, его неизреченная щедрость, с которой он отдавал свое слабое здоровье и часы отдыха голодающим, курсисткам, врачам, бедствующим литераторам...
Надо изумляться универсальности этого юриста по профессии, который в самых разнообразных областях человеческого ума вращался не как дилетант, а как мастер.
Литература и театр были его родными стихиями. Ведь он был то, что французы называют enfant de la rampe, дитя рампы. Мать его - актриса Ирина Сем. ЮрьеваСандунова, совмещала, как полагалось в ее время, амплуа ingenue и певицы. Отец - Федор Алексеевич Кони, - редактор-издатель литературно-театрального журнала "Пантеон", был талантливый критик, поэт, автор веселых водевилей и едких куплетов, остряк, навлекший на себя гнев императора Николая Павловича. Когда разразилась Крымская война, "Пантеону" не разрешили перепечатывать из "Инвалида" телеграммы с театра военных действий. Журнал зачах. Семья Кони была разорена, и четырнадцатилетний "Толя", вернувшись однажды из гимназии домой, нашел всю домашнюю обстановку опечатанной, так что он мог сесть только на подоконник. Чтобы продолжать свое образование после "Аннен-Шуле" во II гимназии, ему пришлось, взамен платы за учение, взять на себя обязанности репетитора в младших классах. Впоследствии на торжественных юбилеях в "Аннен-Шуле" с гордостью упоминалось, что в числе ее именитых питомцев находился Анатолий Кони. Он сам с трогательной благодарностью вспоминал свою немецкую школу, хотя вышел из ее младших классов. Затем, не кончив курса II гимназии, уже 15-летним мальчиком держал экзамен экстерном в Петербургский университет, оттуда, через год, перешел на юридический факультет Московского университета и уж никогда не порывал с ним связи...
Как, однако, ни увлекательна была наука права, пандекты не могли вытеснить из его души первые впечатления "бытия" в атмосфере литературы и театра. Волшебная власть художественных образов, воплощенных в слове, приковала его к себе на всю жизнь. Вот почему он всегда был чужой среди сановников и свой среди писателей и актеров.
Перед Пушкиным он благоговел, называл его величайшим гением России, ее оправданием перед миром. Вся пушкинская плеяда легла в основу его художественной сокровищницы. Путь от Пушкина и Гоголя к Толстому и Достоевскому есть исторический путь русской культуры.
Анатолий Федорович знал лично почти всех "отцов" нашей новой литературы. Мальчиком он видал Некрасова в доме своих родителей еще во времена "Пантеона". Свидеться вновь с знаменитым поэтом ему пришлось в начале 70-х годов при исключительных обстоятельствах. Петербруг был взволнован самоубийством атташе турецкого посольства, проигравшего огромную сумму компании слишком счастливых игроков. Городская молва называла в числе участников этого дела Некрасова. К Кони - тогда прокурору Петербургского суда - приехал Николай Алексеевич для "частной" беседы о печальном происшествии. Он обстоятельно изложил молодому прокурору свою "систему" игры, заключавшуюся отнюдь не в крапленых картах, а в большом самообладании, отсутствии нервозности и трезвом расчете.
Такая "тренировка", по его мнению, неминуемо обрекала на поражение терявшего голову и приходившего все в больший азарт противника.
С тех пор и вплоть до смерти Некрасова их дружеские отношения не прерывались. Анатолий Федорович не идеализировал Некрасова, но ему нравилась своеобразная, жестковатая фигура певца порабощенного народа, создавшего "песню, подобную стону". Он бывал у него, знал "Зину", последнюю простодушную и бескорыстную подругу поэта, с которой он обвенчался на смертном одре и которой посвящены стихи:
Двести уж дней, двести ночей
Муки мои продолжаются,
Ночью и днем в сердце твоем
Стоны мои отзываются...
Верный писателям-"отцам", Кони принял в свое сердце их детей и даже внуков.
Чехова он ставил необычайно высоко и страшно негодовал на петербургскую публику и Александрийский театр за провал "Чайки"... "Актеры ничего не поняли, - писал он мне, - они не сумели даже подойти к этому великолепному произведению, в котором отразился весь трагизм русского сумбура"...
Но когда за "Чайкой", воскресшей в Художественном театре, пришел "Дядя Ваня", за ним "Три сестры", и "Вишневый сад", - Анатолий Федорович был умилен.
"Ваши московские художники - откровение, - говорил он. - Это рождение нового театра..."
Сбежав из Петербурга от своего, кажется, 35-летнего юбилея, он приехал в Москву и просил в гостинице не прописывать его паспорта, а друзей скрыть его присутствие в Москве. Как раз в это время пришлось второе представление "Доктора Штокмана". Анатолий Федорович так и загорелся. Непременно поедемте, непременно!.. - Достать ложу было почти невозможно. Мы предлагали ему:
"Напишите Станиславскому или Немировичу. Вас-то они наверно устроят". "Ни за что! Надо достать ложу. Вы все сядете впереди, а я спрячусь за вами, как за стенкой..." - Удалось купить даже две ложи - в одной поместились "старшие", а рядом молодежь. Анатолий Федорович поместился за нами, но во время действия, когда зал погружался в темноту, мы немножко раздвигались, чтобы ему было виднее. Когда Штокман говорил свою речь перед "столпами общества", я шепнула Анатолию Федоровичу: "На кого похож Станиславский?" - "На Владимира Соловьева, - тоже шепотом ответил Анатолий Федорович. - Вылитый Владимир Сергеевич, когда он летом снимал свою львиную гриву..." - И мы оба вздохнули.
В антракте Анатолий Федорович не остерегся - выглянул в зал. В театре было много адвокатов. Его узнали, газеты еще утром оповестили, что он уехал из Петербурга от юбилея. Масса биноклей устремилась на нашу ложу. Анатолий Федорович нырнул за спину Николая Ильича Стороженко, да уж было поздно. В ложу к нам вошел В. И. Немирович-Данченко и, несмотря ни на какие отговорки, увел Анатолия Федоровича за кулисы. Его звали актеры - та "побочная" его семья, права которой на себя он никогда не отрицал...